– Погоди. Ты говоришь так неразборчиво и сразу на всех языках. Что значит – новый тип, новая порода? Они не такие, как все? Сумасшедшие?
– Некоторые сходят с ума, а кое-кто сходит на берег, понимаешь? Эти люди совершенно в своем уме, даже больше того, они дивные собеседники, если вдруг снизойдут до разговора. Просто мы еще не поняли, с кем имеем дело. Они убивают, а мы ищем привычные мотивы. Они дышат ровно, а мы ищем волнение.
Маркус направился было к двери, но посреди комнаты остановился и прочел монотонно, раскачиваясь, словно дервиш:
And all night long, in the moonlight pale,
We sail away with a pea-green sail
In the shade of the mountains brown.
Воскресные письма к падре Эулалио, апрель, 2008
Жаль, я не мог сказать Петре, что лежит в основе моей уверенности. Капитан пришел на встречу со мной в надежде, что получит марку, он явился на обрыв, чтобы встретить там дружка или родственника убитого траянца по имени Ринальдо Понте. Он был уверен, что встречу назначил новый владелец, не сумевший сбыть драгоценный трофей самостоятельно. В моем письме говорилось прямо: я могу предложить вам то, чего вы хотите больше всего, и это будет стоить не слишком дорого. Я имел в виду его свободу, разумеется. Но он понял меня превратно. Может, я этого и хотел?
Понятно, что платить за марку Ли Сопра не собирался: в кармане у него был пистолет, а не деньги. Откуда ему было знать, что на встречу придет комиссар полиции, с которым не так просто будет справиться. Я не собирался его убивать, я даже угрожать ему не собирался, и если бы он не вынул ствол, то остался бы в живых. Скорее всего.
Не представляю, как он застрелил хозяина отеля, подойдя почти вплотную, на такое нужно немало куража. И рука должна быть твердой. Однако, когда он наставил пистолет на меня, пальцы у него дрожали, а лицо надулось от возбуждения. Это не тот ствол, из которого убили Аверичи, успел подумать я, там была беретта 92S с деревянными щечками. Патрон 9mm Parabellum, гильзу посылали баллистикам в Салерно. Это другой ствол! В этот момент он выстрелил, и я засмеялся.
Осечка. Еще раз. Осечка.
Это что еще за хлопушка? Мне надоело смотреть на его трясущиеся губы, я достал из кармана плаща свой танфольо, задумчиво посмотрел на дуло и сунул его за пояс. Потом я кивнул капитану, чтобы подошел поближе, и он подошел. Говорю же, убивать его мне не было никакого резона. Я уже понял, что мы оба надеялись на один и тот же фантом, химеру, видимость добычи. Он думал, что наконец доберется до марки, а я – что марка наконец доберется до меня. Я довольно долго ждал этого дня, размышлял, подбирал улики и был уверен, что получу свою награду.
А теперь что? Раз уж мы оказались на обрыве, я решил не тратить на него пулю, довольно будет и хорошего тычка. Глядя на его подмазанное чем-то землистым лицо, я подумал, что умирать от моей руки ему будет не так обидно. Он ведь до сих пор скрывается от своих кредиторов: красит морду, носит стариковские тряпки, даже хромает. Может, марка была его последней надеждой отбиться от долгов. А может, он просто хотел удрать с ней в какую-нибудь колумбийскую дыру.
Сколько он тут проторчал в этом гриме, с начала января? Перестал быть мужчиной, не заслуживает уважения. Даже пули не заслуживает. Мы – то, чем мы притворяемся. Надо быть осторожнее.
Ладно, это последняя запись в моем блоге. Не знаю, зачем вообще нужно было его заводить. Сеть – такая штука, в ней можешь криком кричать, что ты убийца, и никто даже бровью не поведет. А повесишь видео с говорящим котом, соберется народ со всех концов света, будут вздыхать и причмокивать. Зачем-то мне нужно было выплескивать сюда свою ярость, будто грязную воду из корыта. Может, мне хотелось, чтобы меня поймали?
Сегодня за завтраком малорослый мужичок в твидовом пиджаке (в такую-то жару) сообщил персоналу, что владелец земли не намерен продлевать арендный договор. И что всех погонят в шею не позднее первого сентября. Жаль, что его речь записывалась на плеер, а не на видео, лица у гостиничных были как у детей в цирке (красотку распилили пополам, и ясно, что обманули, но в чем секрет?).
Но это все мелкие уколы, рыбья чешуя, по сравнению с тем, что он сказал потом. Меня как будто острогом проткнули. Даже здесь, в этой мусорной яме, не могу писать об этом. Не могу, но однажды придется, иначе этот блог из честной кондемнации превратится в гору благочестивого вранья, то есть в литературу.
Теперь, когда история подходит к концу, становится ясно, что мне придется уехать из «Бриатико» несолоно хлебавши. Понятия не имею, что делать дальше. Смыслы стираются, точно позолота с деревянного идола. Их и раньше было не так уж много. Зато было три цели, вставленные одна в другую, будто фигурки учеников в игрушечном мудреце Фукурокудзю. Наказать двух старых надутых козлов, лишивших меня бабки Стефании, поместья и обещанной еще в детстве сицилийской ошибки. Получить марку назад, в свое полное распоряжение. Продохнуть.
В отеле царит хаос, сказал на собрании администратор-тосканец, если управляющий не знает, что один из хозяев выдает себя за пациента. Эта новость оскорбительна, и я немедленно заявляю о своем уходе. Из этого следует, что вторая новость – о всеобщем увольнении – меня совершенно не волнует. Прошу прощения, синьоры.
Ай да тосканец. А я вот не прошу прощения. Однако попрощаться мне придется. Мое время в «Бриатико» закончилось. Мне не удалось задуманное мною в прошлом году (зима была полна несбыточных прожектов), но мне удалось погасить свою злость. Она подернулась сизой дымкой и еле слышно потрескивает. А раньше, бывало, к ней и подойти было страшно. Ясное дело, чтобы залить эти угли, одного Аверичи не хватило бы, хотя крови в этом борове было немало. Однако второй мертвец (хотя его тень будет долго еще колготиться по сцене) оказался той самой лягушкой из Ригведы, про которую рассказывал в интернате учитель по прозвищу Сердце Мышонка.
За год он рассказал нам штук сто благородных сказок, а потом его уволили за курение гашиша. Все, кто хоть что-то умел, вылетали из интерната со скандалом, такая у него была карма. Так вот, про ту самую лягушку. Она так громко кричала, что вызвала дождь, заливший погребальное пламя.
Самое время завести себе новый блог. Придумать новый пароль. И вписать туда мое настоящее имя.
Ничего не чувствую, кроме того, что время никуда не идет. Нужно писать слова. Думаю, Лютер именно это имел в виду, когда сказал, что борется с дьяволом с помощью чернильницы. Слова двигают время. Плохо, со скрипом, но двигают, как слабая вода замшелое мельничное колесо. Туповатые потомки решили, что Лютер швырялся чернильницей в нечистую силу, и до сих пор плещут чернила на стенку в его музейном кабинете.
Разумеется, я напишу эту книгу, грех ее не написать, я целый год провел в пропахшей серой богадельне, чтобы написать ее. Я написал о смоле и пламени, о том, как косточки Паолы смешались с овечьими костями, и об ослепшей статуе святого Андрея. С тех пор как я узнал правду об этом пожаре, я только о нем и писал, заполнял ящик стола линованными листками, исписанными обложками журналов, скомканными салфетками – всем, что попадалось под руку. В конце мая я собрал все файлы в один, перечел и содрогнулся: текст показался мне плотным лиловым соцветием, скрывающим ядовитую пыльцу. Черные блестящие крючочки смысла расстегнулись и повисли в воздухе, так бывает, когда в детстве, пробуя на вкус новое слово, повторяешь его многократно, и внезапно оно блекнет, и картинка за ним стирается. Мертвое прошлое. Это как почувствовать змею в животе.
Тогда я снова сел работать, отыскал в тексте свое знание о том, что было на самом деле, и удалил его, аккуратно расправляя тычинки, чтобы не осыпать пыльцу. Почему именно тычинки пришли мне в голову? Может, потому что их множество зовется андроцеем? От греческого ἀνήρ – мужчина и οἰκία – жилище. И вот я сижу здесь, мужчина без жилища и без царя в голове. И собираюсь послать свою книгу издателю. Хотя все в ней вранье от начала и до конца.
Вчера адвокат довез нас с Зампой до поворота на Салерно и вышвырнул – ему нужно было ехать дальше, в аэропорт. Думаю, он уже дома, вручает монахам распечатанную мной стенограмму собрания, на котором «Бриатико» был объявлен несуществующим. Монахи одобрительно жужжат и строят виноградные планы.
А я сижу в хостеле христианской молодежи, куда я тайно пронес Зампу в сумке, морда у него застегнута ремешком от ошейника, чтобы не лаял, и он терпит, хотя иногда с отвращением скребет его лапой. Мой отъезд был таким поспешным, что половина рубашек и кое-какие книги остались в моей комнате на чердаке. Зато я успел попрощаться с поваром и получил на дорогу шоколад и пару лимонов, которые пришлось рассовывать по карманам. Очень кстати пришлись теперь, когда, кроме паршивого коньяку, я ничего в местном баре не обнаружил.
