— Ну что? — спросила она мрачно, — как насчет водки?
На этой фразе Варя сделала винтообразное движение ногами и обрушилась, утратив последние черты человеческого подобия.
Стрельников ударился в дрожь.
— Что с ней? Что делать? Ее в милицию заберут…
— Ах, Даня, — сказал я отечески, — Варя здесь у себя дома. Это элита Смоленской площади. Попытаемся поднять ее.
Мы потянули Варю за руки, ее пузо, заголившееся в свете фонарей, отдалось жидким шевелением.
— Неудача, — признал я, — Может бросим ее здесь? Она, как собака, всегда найдет дорогу к дому.
— Как?.. — ошеломился Стрельников.
— Ну, это я просто, в порядке предложения.
— Арсений, — отверзло уста обезжизненное тело, — я порвала юбку?
Я освидетельствовал ее гардероб и сообщил о характере разрушений.
— Понятно, — сказала Варя со скепсисом, — и уж конечно, разбила коленку.
— Как водится, — просто согласился я.
— Пожалуй, пора домой, — разумно произнесла Варя, вскочила и довольно отчетливо направилась в обратном своему жилищу направлении.
— Я так не могу!.. — воскликнул Стрельников в отчаянии и, обогнав Варю, бросился наперерез машинам к Арбату.
— Даня, не капризничайте! — крикнула Варя ему в спину. Розовые трусы скрылись в переулке. Мы с Великолеповой неспешно, под ручку, как в добрые трезвые времена, направились к Марининому дому. Тут же нас ждал Даня, уже кое-как справившись с шоком.
— Ну, милый крошка? — обратилась к нему Варя миролюбиво, — Я не слишком вас обеспокоила?
На ночь Даня расположился на гостевом матрасе в кабинете — пустой и наиболее удачной комнате. Я с женой и подругой возлег на супружеское ложе — огромный чешский диван, подаренный сестрой Катериной.
Варя обхватила меня крепкой рукой и рухнула в сон, посвистывая насморком. Марина оплела с другого бока и, прижавшись малопьющими устами к уху, прошептала:
— Ты устал.
— Устал ли я, спрашиваешь ты меня, дорогой Люцилий… — отвечал я, борясь с «вертолетом».
— Дане сильно досталось от Варечки?
— Да, парнишка сегодня натерпелся.
Мне было жарко, стиснутому двумя телами.
— Он правда тебя спас?
— Да. Потом расскажу. Спи.
Марина видимо хотела еще говорить, но не находила это деликатным. Не зная, что бы сказать заключительно нежное, она произнесла:
— По-моему, нам пора съесть промокашку.
— Хм, — сказал я с удовольствием.
— Я, ты и Варечка.
— Угу, — отвечал я, погружаясь в сон.
— Ну, и Даня, конечно. Он не откажется?
— Ну еще бы…
Сознание стремительно покидало меня. За сомкнутыми веками стремительно сменялись фантастические образы, легко ныло бедро, придавленное Варей.
Ночь я провел беспокойно, терзаемый соображением, что подле меня лежат две женщины, одну из которых я должен любить, а другую уважать, и опасался впотьмах перепутать.
— Нет, ну скажите, — продолжал он, отдышавшись, — вы ощущаете разницу в возрасте?
Мы, только что осторожно повозились, оберегая мой покосившийся нос. Дело происходило в Государственном ботаническом саду им. Цыцына, и хрен его знает, кто такой был этот Цыцын. Идея сожрать промокашку в ботаническом саду принадлежала мне, и Марина, желая сделать приятное нам с Даней, отправила нас на рекогносцировку. Мы шли по платановой аллее, кое-где попадались корявые, старые секвойи, отдельными островками рос изнеможенный бамбук. Разумеется, я ощущал себя Мафусаилом, особенно пройдя к саду короткой дорогой через кладбище, но по привычке врать Стрельникову, сказал (перед тем позаботившись о думающем лице), что на удивление разницы в летах с ним не ощущаю, то есть, отнюдь. Стрельников успокоился, убежденный окончательно в нашем духовном сродстве. Я обозревал запущенный экзотический ландшафт поверх распухшего носа, Даня рассеянно поглядывал сквозь темные очки — те самые пластмассовые уроды, подаренные некогда Робертиной. Я отдал их Дане в минуту раздражения — мы примеряли их перед зеркалом. Надевал я — отражался привычный биологический ублюдок. Примерял Стрельников — он был молод и хорош собой. Вновь я, вдохновившись видом его красоты, нацеплял солнцезащитные стекла — старый мопс, эстетический позор мужского пола. Надевал Стрельников — молод и хорош. Что за удивительные очки! Пришлось расстаться с ними.
Мы попрыгали у загородки японского садика — он был закрыт в тот день. Потом послонялись по аллеям с задушенными сорняком многолетниками. Я разрабатывал маршрут завтрашних прогулок, Стрельников озабоченно смотрел в небо, сгустившееся облаками.
— А если завтра будет дождь, — издалека начинал он, — мы все равно съедим промокашку?
— Нет, — отвечал я с деланной уверенностью, — промокашка хороша в погоду.
— А… — неопределенно тянул Стрельников и тотчас продолжал, — а может, все-таки съедим?
— Знаете что, тогда, пожалуй, без меня, — надувался я, недовольный, что нельзя сожрать промокашку прямо сейчас.
С утра хлынул ливень.
Стрельников прибежал на Арбат, опоздав двумя минутами к назначенному сроку. В глазах его был ужас разочарования, но тут же мы вперегонки стали уверять друг друга, что как пить дать дождь скоро кончится — если он такой сильный, не может же он идти весь день. У Даши восстановилось дыхание и мы пошли к Смоленке за Варечкой.
Явно дождь не собирался заканчиваться. На лужах вздувались пузыри, вода текла по переулку сплошным потоком, едва сдерживаемая бордюрным камнем. Варя, в неизменном пончо на кустодиевских плечах, сообщила, что успела промокнуть ногами. Сад старика Цыцына накрывался, и я неуверенно предложил зоологический музей. Обменявшись серьезными взглядами, все отправили в рот по промокашке, и Стрельников потребовал, чтобы его ссудили двадцатью пятью тысячами на очередные очки — он ничего не желал пропустить из сегодняшнего дня.
Как обычно, на подступах к музею все в четыре глотки принялись орать, что их не берет, что знакомо всякому любителю психоделиков. Музей, как водится, был забит дохлыми шкурками с паклей вместо нутра, отчаянно тянуло нафталином. Я заинтересовался скелетом малого полосатика, потом теткой, которая, невзирая на усугубляющийся нафталин, пила чай с бутербродами. Стрельников, покорный моей инициативе, изучал содержимое китового желудка, Варечка зычно хохотала промежду костей, ступая мокрыми туфлями. Было скучно и действительно «не брало».
Мы вновь оказались на улице, поливаемые из небесных хлябей, забрели в подворотню театра Маяковского, чтобы составить план. Там, в подворотне, мы минут сорок выбирали, идти ли нам в бар «Русские гвозди» или же по старинке в «Рози О’Гредис», с тем чтобы как всегда выбрать последний. Потом мы двинулись по Собиновскому переулку, пересекли Новый Арбат и далее пошли к Воздвиженке. Я был об руку с Варей, Даня с Мариной позади нас. И Марина и Даня вполне оживленно о чем-то шутили, кажется, они выдумали какой-то персонаж и сочиняли теперь ему биографию. Я огорченно подумал, что за ними нужен глаз да глаз — лишившись общества признанных остроумцев, Даня и Марина, скупенько одаренные юмором, снижали планку нашей компании. Впрочем, Даня и сам знал за собой, что Насреддин он тот еще, и прибавлял всякий раз, что это семейная черта. Марина, вопреки очевидному, упорствовала в доказательствах своего острословия — ах, никак не убедительно.
Москва была чужая, словно увиденная впервые: едва я увидел «Рози О’Гредис», как улыбнулся кабачку, словно старому знакомому. Я уже говорил Тебе, что в моей фантазии этот бар существует только под промокашкой. Я был бы удивлен войти в него как-нибудь, и чтобы при этом не качались стены, чтобы лица у людей не были особо розовы, чтобы вечная материя не перетекала за конечной формой предметов.
Мы, хохоча, заняли столик подле телевизора. «Как неловко, как неловко…» — повторял я себе, сдержанно улыбаясь. При этом, заметим, я полагал себя Вирджинией Вулф или кем-то из ее персонажей — в строгом платье, с точно подкрашенными губами, в вуале. Кем были остальные — не знаю. Надо полагать, что Марина опять была белой собакой или Пятачком — никакой изобретательности. Варвара поражалась видом чипсов и отнимала у Дани очки. Стрельников плакал всякий раз — глаза его наполнялись крупными слезами, и мне было приятно это видеть, потому что у него были очень красивые глаза.
— Ну-ка Даня, крошка моя, — обращалась к нему Варечка, сопровождая слова хватательным жестом, — дайте очки.
— Варечка, — умоляюще взывал Даня, — ну дайте мне посмотреть тоже, ну хоть немножечко…
— Даня, не капризничайте, — отрезала Варя, нацепляя предмет соперничества.
— Ну что же, — соглашался Даня, — тогда я, пожалуй, всплакну.
— Да, да, — оживлялся я, — только, пожалуйста, поплачьте слёзками.
