Тут же, неподалеку, развалился усатый мужчина в рваных саржевых шароварах и таком же плаще. Он что-то бормотал сквозь стиснутые зубы. Внезапно пробудился, поглядел на дрожащего ребенка, встал и, с трудом выбирая место, куда поставить ногу, приблизился к женщине.
— Сестра!
Женщина подняла голову.
— Что с ним? Озяб?
Женщина молча понурилась.
— Издрожался весь. Как ему помочь?
Мужчина поглядывал налево и направо, потирал руки и повторял:
— Как ему помочь? Мы все мерзнем. Не вагон, а какой-то ледник. Чем тут поможешь?
Мужчина, нагнувшись, поднимает ребенка, начинает его растирать.
Ребенок бьется, как птица, в его огромных ручищах. В детских глазах — вопрос: «Что он делает, этот человек?» Но не плачет. Только озадаченно таращит глазенки. И не переставая дрожит.
— Горячего чайку. Дать бы ему горячего чайку, сразу бы дрожь прекратилась, — говорит кто-то.
— А где его возьмешь, чайку-то?
— Надо перенести его в первый или второй класс, — предлагает другой. — Там просто жарища.
Советов много, но у всех есть свои слабые стороны.
В конце концов усач стаскивает с себя плащ, хорошенько укутывает ребенка и возвращает его матери. А сам жмется в углу.
Ребенок смотрит вокруг широко раскрытыми глазами, похожий на мокрую, со встопорщенным оперением птицу. Наконец дрожь унимается.
— Спасибо тебе, брат, — говорит женщина.
— Ничего-ничего, сестра.
Я заговорил с этим мужчиной. Зовут его Терджанлы Халиль. Он возвращается домой из Измира, куда ездил на заработки.
Я недоумеваю. Неужели в этом вагоне нет калорифера? А если он есть, то почему не действует?
Кто-то сказал, что в других вагонах жарища. А здесь какая-то камера пыток. На очередной остановке я схожу и иду в первый и второй класс.
Оказывается, там и впрямь жарища.
Стамбул. Идет луфарь. Бухта Золотой Рог забита рыбацкими лодками. Кажется, что, переходя из одной в другую, можно от Каракёя добраться до Эминеню.
Обычно тут бывает темно, как в пещере. Кажется, будто ты один в целом свете. Но сейчас Золотой Рог украшен тысячами огней. Тысячи огней, словно звезды небесные, горят в воде бухты. Для бедноты из районов Касымпаша и Джибали это настоящий праздник. У всех женщин и детей в руках связки луфари.
— Да здравствует луфарь! — кричит известный всем рыботорговец Ибрагим. — Во все наши дома пришла радость. Будь же благословенна, луфарь!
Сытые после долгого воздержания бродяги с хмельным блеском в глазах подхватывают:
— Да здравствует луфарь!
Да здравствует луфарь! Будь благословенна, луфарь! Ты принесла радость в дома бедняков!
Все лица сияют. Все только и говорят что о луфари. Того и гляди, запоют о ней песню.
Общая радость заражает и меня. Никогда в жизни я не держал удочки в руках, никогда не насаживал приманку на крючок. Но тут и я не удержался, отправился на рыбную ловлю. Всю ночь напролет удил, дрожа от холода. Вы, может быть, возразите: «Какие могут быть холода весной?» А вот и бывают. Влажный, промозглый воздух Золотого Рога ледяной струей обдает тело.
Для начала я поехал на каракёйскую пристань, хотел взять напрокат лодку. Однако, какую цену я ни предлагал, никто не откликался на мое предложение.
— Не теряй времени, не ищи лодку, аби[52],— сказали мне. — Все ловят луфарь.
Он оказался прав — я так и не смог найти лодку.
С Золотого Рога вместе с потоками света доносились голоса рыбаков.
Пришлось мне наблюдать за происходящим с моста.
У моста скопилось множество моторок и шлюпок. Все они были набиты рыбаками.
Десять часов. К пристани подплыла лодка бакалейщика. Идет оживленная купля-продажа. Я прошу бакалейщика взять меня к себе в лодку. Сулю любые деньги. Он не соглашается.
Меня подзывает к себе черноусый рыбак, слышавший мой разговор с бакалейщиком:
— Иди ко мне, друг. Будем ловить вместе.
Он подплывает к пристани, и я прыгаю в его лодку.
— Меня зовут Ферхад Чалышкан[53],— говорит он. И знакомит со своим товарищем: — А это Али.
Ферхад рыбачит уже пятнадцать лет. Он и Али каждый раз, закинув удочку, вытаскивают рыбу.
— С тех пор как стоит Стамбул, еще ни разу не было такого поклева, — говорит в соседней лодке старик с хлопковой бородой. — Море просто кишит рыбой. Даже дна не видно.
— Эй, луфарь, луфарь, — смеются рядом. — Тебе надо сменить имя. Рыба ты дорогая, для богачей, а теперь все тебя едят. Еще бы: обычно ты идешь по цене триста пятьдесят — четыреста курушей за кило, а теперь тебя отдают за восемьдесят. Дешевка!
Слышится крик:
— У кого есть серебро? У кого есть серебро?
Смысл этого вопроса: не продает ли кто-нибудь рыбу?
Рыба продается «серебрянщикам» по цене 18–20 курушей за штуку.
Лодки стоят борт к борту. Чуть пошевелишь веслом — и непременно зацепишь чужую удочку. Тогда начнется перебранка. А то и потасовка. Двое подравшихся свалились в воду. Их вылавливают. Смеются все: и спасители, и спасенные.
Иногда веселье вдруг затихает, шутки и смех прекращаются. Это означает, что количество рыбы уменьшается.
— Аби, — говорит Ферхад, — рыба как ливень. Налетит — и уйдет.
К двенадцати часам Ферхад успевает загрузить всю лодку. От него рыба переходит к «серебрянщику» Ибрагиму. Я приглашен в его лодку и принимаю приглашение. Мы забрасываем удочки все втроем. Но у меня каждый раз рыба соскальзывает с крючка. Что поделаешь, на все надобно умение. Впрочем, я отнюдь не огорчен, даже рад. Живи, рыба!
Никто из рыбаков не говорит, на какой глубине идет рыба. После двух-трех проверок Ибрагим делится с нами:
— Забрасывайте на глубину в восемнадцать — двадцать саженей.
Я пользуюсь этим советом.
Рыбаки поглядывают то на меня, то на Ибрагима. Говорят:
— Зачем его учишь?
— Им это не нравится, — объясняет Ибрагим. — Если все будут ловить рыбу, кому же тогда они будут ее продавать?
Что ж, это понятно.
К утру рыба уходит. Удочки часами неподвижно ожидают добычи. Но клев кончился. Где ты, серебристая луфарь? Где ты, недавняя общая радость?
У меня, как и у всех, падает настроение. Взойдя на мост, мы с Ибрагимом угощаемся салепом[54]. Я весь пропах рыбой.
Утром возвращаюсь домой.
Деревенский художник Балабан
Недавно в салоне французского консульства проходила выставка картин и рисунков Ибрагима Балабана из деревни Сеч, что близ Бурсы. Выставка пользовалась большим успехом. Ее посетили множество людей — школьники, хамалы, крестьяне, торговцы, художники, поэты, богачи. Такой давки не было ни на одной выставке. На всех полотнах и рисунках Балабана — печальные, измученные, отрешившиеся от мира бледные люди. Когда долго смотришь на их лица, чувствуешь, как тобой овладевает горькое уныние. Но стоит отойти чуть подальше, и что-то вдруг меняется. Вспыхивает луч надежды. Густой мрак как будто рассеивается. В этом-то и заключается сила Балабана. Он ясно выражает свой замысел. Откуда у него такое великолепное мастерство? Анатолийцы очень любят цвет. Достаточно только поглядеть на их вышивки, чулки, килимы, кружева, чтобы понять это. Любовь к цвету у них в крови.
— Я многому научился у великих западных мастеров, — говорит Балабан. — Но женщины из наших деревень не уступают им в умении пользоваться цветом.
Многим обязан он и песне. Да-да, песне. Ничто не способно рассказать, например, о равнине с такой выразительностью, как песня. Картины Балабана я уподобляю песням. Как и у песен, у них реальная основа. И те и другие рассказывают о действительных событиях, я бы даже рискнул сказать — фактах. Каждая картина, каждый рисунок Балабана — своего рода рассказ. В цвете и свете. И кусок жизни. На одной картине изображены роды. Эта картина показывает всю нищету нашей деревни. Впоследствии я узнал, что жена Балабана умерла во время родов. Есть среди картин портрет невестки Ибрагима. Есть изображение жатвы. Невыносимая жара пала на мир. Крестьяне все в поту. Женщины, дети, собаки. Осот. Все это прекрасно изображает Балабан, знающий свое дело. По силе изображения работающих людей картина «Жатва» не имеет себе равных во всей нашей живописи, во всей литературе. С великолепным цветоощущением, свойственным анатолийцам, он отобразил в этой картине именно анатолийскую жару, анатолийскую жатву, анатолийских людей, анатолийские растения и насекомых.
Час-другой я побродил по выставке, затем мы с Балабаном уселись в уголке. Переглянулись. Мне вдруг вспомнилось мое детство, как я, вместе с другими ребятишками, рисовал на песке. Не оттуда ли и искусство Балабана?
Очнулся я, услышав голос Ибрагима:
