«Нет, выдумывать нельзя, нужно сесть по-настоящему, — понял он. — Я должен сесть по-настоящему и, перед тем как меня возьмут, успеть сказать ей, что мне нужна помощь… Так? Так. Но как сесть? Вот в чем вопрос. Хотя сесть еще как-то можно, можно выкинуть что-нибудь эдакое… В этом случае, однако, меня могут взять прежде, чем я успею договориться с ней. Стало быть, операцию нужно готовить тщательней, и вообще… лучше, если это буду не я, а кто-то другой, — быстро сказал он, — чтобы мне не выпускать события из-под контроля. Да! Пусть это будет кто-то из близких, тот же Леторослев, например. Вот! Это хорошая кандидатура! А подловить его на нарушении режима секретности, верно? С его секретными тетрадочками да секретными разработочками. У него наверняка дома этого барахла довольно. С прежних своих работ, я думаю, он натащил немало. Какие-нибудь инструкции, копии докладных записок, „для служебного пользования“ что-нибудь. Это правильно. Его возьмут, потом, конечно, выпустят, но пока разберутся, пока назначат экспертизу, пока то да се, Татьяна перепугается так, что не открыться уже не сможет. Скажу, что знаю человека, которому следует дать некоторую сумму, и все будет в порядке. Это у меня будет „киднеппинг“. Плохо только, что блеф может обнаружиться чересчур скоро, я еще не успею ничего добиться. У них ведь там тоже свое начальство, могут не поверить. Надо припутать сюда еще кого-нибудь. Чтоб было реальней. Хорошо бы ввести политический аспект. Чтобы была „амальгама“[22]. Верно, верно! Того же Вирхова сюда с его романом, Хазина, еще парочку близких…»
— Боже мой, Боже мой! — закричал он, валясь на колени и хватаясь за голову. — Что я говорю?!! Что я говорю?!! Я сошел с ума! Я сошел с ума! Что мне делать?! Изыди, сатана! Господи! Спаси и помилуй по великой милости Твоей. — Он трижды перекрестился и припал лбом к полу, шепча благоговейно слова псалма: —…и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое. Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очисти мя, яко беззаконие мое аз знаю, и грех мой предо мною есть выну. Тебе единому согреших, и лукавое пред Тобою сотворих… Се бо в беззаконии зачат есть, и во гресех роди мя мати моя…
Он дочитал почти до конца, сбившись лишь несколько раз, но почувствовал, что бешеное волнение внутри не улеглось, на коленях дополз до стола, под грудой бумаг нащупал старый требник и открыл на «Молебном последовании о избавлении от духов нечистых».
«Божественное же, и святое, и великое, и страшное, и нестерпимое наименование и призывание, — начал читать он молитву, которая всегда изумляла его, — творим на твое прогнание отступниче, такожде и на твое погубление диаволе. Бог Святый, безначальный, страшный, невидимый существом, неприкладный силою, и непостижимый божеством, Царь славы, и Вседержитель Владыка, запрещает тебе, диаволе, от несущих, во еже быти вся благолепно словом составимый, ходяй на крилу ветренню. Запрещает тебе Господь, диаволе, призываяй воду морскую и изливаяй сию на лице земли, Господь сил имя ему. Запрещает тебе Господь, диаволе, от бесчисленных небесных чинов огненных…»
Вдруг он кожей ощутил, что за спиной кто-то есть. «Не ушел, не помогла молитва!» — он в ужасе обернулся. Но это был всего лишь сосед-слесарь, вдребезину пьяный, который незнамо как успел пропереться уже до середины комнаты и теперь качался рядом, взирая в тупом удивлении на коленопреклоненного хозяина.
— Вчера я тебя угостил, сегодня ты меня угостить должен! — едва выговорил слесарь. — Отблагодарить должон! Как я тебе есть кореш, др-р-руг! Весь день сегодня, весь день! Я рабочий человек, я отдыхать должон! А я весь день, весь день!..
Мелик, обмякнув, обессилев, не поднялся, а только сел на полу, прислонясь к кровати, и покорно показал на стол, где стояла початая бутылка водки.
— Что весь день? — глухо спросил он.
— Что?! — поразился сосед, дрожащими руками наливая себе в чашку. — Телефон оборвали! Трык, к е…й матери! Я грю: нету его, нету! Е… вашу мать! Давай в дверь долбить! Сюда его! Врешь! Я грю: нету! Нет, обратно давай! Прибежал, прыг, прыг, чисто бегемот! Я грю: нету! Нету яво, твою мать! Он грит: канал с шумами! Я грю: завтра! Завтра! Сегодня занят! Завтра приходи, а щас не прыгай! Приходи, ставь бутыль, все сделаем, прокладку поставим, засорил — прочистим. Понял? А сегодня нету яво, и я не пойду! Вот так. Хужей всех — это крышка от консервов, проволокой тычь — не тычь, не достанешь. А я руку засуну, мне г… — не г…, р-раз, и готов!
«Это был Леторослев», — сообразил Мелик.
— А еще кто-нибудь приходил? — с замиранием в голосе спросил он.
— А я про что?! — оскорбился слесарь. — Грю тебе: телефон оборвали, замок спортили… Ну, эту-то я сам пустил… — Он расплылся в похабной улыбке. — Тю-тю-тю, тю-тю-тю. Звоночек — динь-динь-динь. Она! Это я, значит, думаю. Х-х-хе! Точно! Глазки опустила, Валерия Лек-сандрыча, грит, нельзя ли видеть. От, ети иху мать, бабы! — в восторге он хлопнул себя по ляжкам. — Слышь, а эту-то ты е…шь? А?! Точно, вижу, вижу!!!
— Так что она? — по-прежнему с пола, в ознобной слабости, откинувшись головою на койку, еле разжав губы, поинтересовался Мелик.
— Нет, грю, нету. Резервуар, парле-франце! — Подражая Тане, он попробовал поклониться и рухнул на закачавшийся и загремевший шкаф. — Я, грю, заместо яво сегодня! — продолжал он, подымаясь. — Хе-хе-хе. Не, не захотела. Ну правильно, чего ей… Ушла. Проводил, все, клянусь честью! Замок поправил… Х-х-х…як. Кто-о-о?! Нету яво!..А, Лева, дорогой, заходи! Сколько лет, сколько зим. Извиняюсь, Лев Владимыч, етит твою мать! Давай, у мня портвей, огнетушитель. Взяли, Васька не допил… Е… твою мать, куда?! Ку-да-а-а?! — горестно завыл он, показывая, в какое положение поставил его уход Льва Владимировича.
— Дальше, — глухо потребовал Мелик.
— Ой-ой-ой, — схватился за голову сосед. — О-о-о-о-о… Сижу, портвей добрал, Клавдия грит: дверь, грит, натсеж, а там, грит, иностранец, немец, грит, истинный немец. Ше-пион! И с ним второй, етот твой, красавец!
— Вирхов!
— Он, он! И так и чешет, так и чешет! Нет, грю, выпить нечего. Уходи! Затоптались, ушли… По лесенке шлеп-шлеп в ботиночках, а лифт вж-ж-ж-ик! Ну, это уж я знаю, — расцвел он. — Оленька, заходи, заходи, сичас рюмочку, для тебя завсегда есть. Давай, милая, ты не смотри, что я маленький, я сам тут у одной в ванне ремонт делал… Мал да удал! Верно?! А она села так на край ванны в халате, распахнула, что, грит, не ндравлюсь я тебе? а я грю: отчего же, мол, давай… Ну, она ето… бутылку поставила, закусочку, селедочку там… все такое… А сама баба видная, жирная. Я, конечно, все сделал, она грит: ну, спасибо тебе, пощекотал, и на том спасибо… Вот так…
В этот момент Мелик заметил, что они обретаются уже в комнате соседа. Мелик твердо знал, что не пил, но не понимал, как очутился здесь. Он и здесь лежал на полу, только теперь на ковре, потому что в комнате всюду были ковры; со стен смотрели на него покупные выжженные по дереву березки, грузинская чеканка, приколотые веером портреты киноактеров и большие свадебные фотографии хозяев. Слесарь тоже лежал, но развалясь на кровати, поперек белого пикейного одеяла, разорив горку подушек.
— …Опосля эти два. — Кривляясь, вихляя плечами, он стал передразнивать светского юношу и с ним молодого человека с бороденкой. — …Опосля, бля… Папочка, папочка… Нет?! Для тебя нету, бля! Почему? А потому что ты рубль у меня брал?! Брал. Нет, брал! Мне рубля не жалко, а со-весь, совесь есть у человека? Нету, грю, сичас нету. Ни полстакана. Не-ту-у. Ты человек или ты прокурор, етит твою мать? Было бы — дал, а так нет. Когда самому нечего, что я тебе налью? Ты видал таких? Вишь, грит, папочка, нас здесь не уважают. А папочка только зенки щурит. Что ты на меня, грю, зенки щуришь? Понл?! У нас тут собрание было в ЖЭКе, лектор лекцию делал. Я грю: до каких, грю, пор будем терпеть дециденцев?! Хе-хе-хе. Твою мать! Это я так грю, я-то знаю, но мне надо, расчет у меня есть… — Он, хоть и пьяный, вероятно, все же смекнул, что о расчете распространяться не стоит, и после запинки продолжал: — А он грит: а у нас их нету. У нас их только трое. Одного мы, грит, уже «выдворили». А?! Сука, ети его мать! Врешь, сволочь! Мозги е…шь! Вы все заодно! Народ обманываешь! Ты нас не трожь, пнл?! Не трожь! Хе-хе-хе, хе-хе-хе, ети твою мать… А третий с ними грит: вы'годился гусский на'год. Я грю: чьт-о-о?! Я тебе дам вы'годился! А папочка: ну его на х… Я грю: и ты за явреев?! Хе-хе-хе, хе-хе-хе!!! — Схватившись от смеха за живот, он начал кататься по кровати.
Мелик, как в летаргическом сне, — слышал все, но не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, ни приподнять голову.
— Что-нибудь еще было? — запекшимися губами прошелестел он.
Сосед разобрал вопрос, и тотчас же в нем что-то будто подломилось; он замычал, замотал головой, шатаясь, добежал до серванта — бутыль стояла теперь там, среди хрусталя, выпил почти до дна, пролив на себя половину, и затем раскорякой навис над Меликом, норовя оторвать его от пола. Мелик толкал его прочь ватными руками, сосед слюнявым ртом старался достать до его лица. Наконец сосед сам обессилел и упал рядом, ударившись головой о батарею.
