Однако волновался он зря: весь разговор Дайва пропустила мимо ушей. Недомогание, с которым она покинула его кабинет, уже в машине переросло в нечто странное. Ей действительно было плохо. Так плохо, что все события и неприятности последних недель отступили на второй план и там создавали размытый фон для настоящей боли. И даже то, что близкий русский мальчик не отвечал на ее письма и не выходил на связь в ICQ то ли из-за проблем со связью, то ли из-за дурацкой югославской войны, сейчас пропало в какое-то далеко, уступив место внимания непонятным ощущениям: ее тело изменялось внутри, кости становились мягкими и расплывались, мышцы узлами стягивались вокруг нежных костей, а мозг раздавался в стороны, распирая изнутри череп и растягивая его так, что пучило глаза, и они, казалось, вылезали на лоб.
Дайва с трудом вела машину, думая, что, наверное, лучше остановиться и набрать 911, но решила дотянуть. Когда она уже свернула на свой драйв, руки перестали слушаться ее окончательно, и, с трудом переключив передачу на «паркинг», она не смогла повернуть ключ зажигания, чтобы заглушить мотор. Он так и остался работать, когда на непослушных ногах, к которым будто были привязаны ласты, она добралась до входной двери, толкнула ее плечом и, зацепившись за ковер, упала и поползла к телефону. Ползти оказалось гораздо удобнее, чем ходить, но уже возле дивана, где обычно валялась трубка, ею овладел новый припадок — из пор на кожу пошли какие-то склизкие выделения, от чего кожа моментально стала чесаться, позеленела и вся покрылась мелкими пупырчатыми волдырями. Неожиданно боль прошла, ушла совсем, так же внезапно, как и возникла, но появилась невероятная сладкая усталость. Дайва поднялась на ноги и пошла в спальню с мыслью о том, что сейчас она доберется до кровати, поспит, а потом обязательно вызовет врача.
Когда она проснулась, за окнами было темно, никаких болей или недомоганий она не чувствовала совершенно, на коже не было никаких волдырей и даже следов, и она решила, что это просто переутомление, что никакого врача она вызывать не будет, а вместо этого возьмет на несколько дней отпуск, посетит психоаналитика, навестит отца и сходит на могилу к матери.
Она вышла на улицу, заглушила машину, оставив ключ в замке зажигания, чтобы не потерять, немного постояла, наслаждаясь свежим ночным воздухом — от океана дул светлый ветер, — вернулась в дом, переоделась в легкую шелковую пижаму, разогрела в микроволновке французский сэндвич с лягушачьими лапками, налила в стакан из большой бутылки свежий апельсиновый сок, собрала все это на серебряный кофейный поднос и вышла босиком на террасу, где на плетеном столике со вчерашнего вечера оставался принесенный с работы «Think Pad». Судя по времени, в Москве уже вовсю свирепствовало утро, и она загрузила ICQ с надеждой, что Джинн все-таки появится. Он не появился, и она отправила ему в никуда очередное письмо о своем прошедшем дне.
Краткое содержание шестой главы
Очевидно, чтобы отвлечь читателя от пустоты кувшина, автор вводит в действие еще пару персонажей, об одном из которых мы уже кое-что знаем. Дайва Стиллман, известная Джинну под псевдонимом Этна, получает задание, связанное с участием в виртуальной войне против Югославии. Принять она его не успевает, потому что заболевает странной болезнью: ей кажется, что она превращается в лягушку. Сопоставив это с упоминанием подаренной ей матерью куколки, можно прийти к выводу, что она навязывается нам в качестве сказочного персонажа — Василисы Премудрой и/или Прекрасной, она же Царевна и Жаба. Со сказкой становится все понятно — это классическая русская народная история; но непонятно, о чем тогда быль и почему вместо римейка «Старика Хоттабыча» мы имеем дело с пересказом сказок дореволюционной России, где роль Василисы отведена американской девушке, исповедующей ислам. В довершение Этна сразу же выздоравливает и отправляет Джинну очередное безответное письмо. Кто с кем перестал общаться и при чем тут югославская война, теперь уже разобраться совершенно невозможно. Облом следует за обломом, и вместе с героями начинает обламываться и читатель.
в которой незваный гость похож на татаринаСколько Джинн пролежал без сознания времени и пространства и чем он занимался, пока был там, где нет ни пространства, ни времени, оставалось для него загадкой после возвращения в тело.
Придя в себя. Джинн почувствовал на щеке холодок сквозняка, струящегося по полу через перекат тяжелой, как камень, головы, и понял, что взрыв открыл входную дверь и что необходимо попробовать встать сейчас же, хотя бы для того, чтобы срочно ее закрыть. Это далось ему легче, чем ожидалось, но возвращаться в комнату, где, должно быть, погибло его окно в человечество, он не торопился. Присутствовать на опознании искореженного тела главной части его пространства и времени было грустным долгом, и, как любой грустный долг, он был отложен — для умывания, сигареты на кухне и пристального разглядывания грязи под ногтем указательного пальца левой руки. Когда приемлемых извинений для бездеятельности по оценке ущерба больше не осталось. Джинн неторопливо отследил коридор и, входя в комнату, скосил глаза в противоположный от стола с компьютером угол — на тахту.
На тахте, сложив ноги по-турецки, а руки — ладонь к ладони на уровне носа, сидел совершенно незнакомый смуглый дядька и мычал то ли носом, то ли ртом диковинные звуки восточного орнамента. По виду дядька был либо артист, либо явно съехавший с катушек к своим сорока годам: его мягкие черные волосы, стянутые на затылке, были заплетены в длинную пятинитевую косичку, в ближнем Джинну правом ухе висела на короткой цепочке золотая серьга — диск схемы Солнечной системы с маленьким бриллиантом в центре; негустая черная бородка касалась груди, когда он наклонял голову в поклоне, макушку покрывала похожая на ермолку разноцветная шапочка, как бы маленькая чалма, а вся остальная, доступная взгляду глаза одежда — не то плащ, не то мантия из красного и зеленого шелка с золотыми узорами в виде пальмовых листьев.
Джинн остолбенел, пытаясь сообразить, что делать с незнакомцем, так запросто входящим в чужие квартиры через открытые несчастным случаем двери, — то ли бежать и вызывать милицию, то ли попытаться миром поладить с дядькой, тем более что его альтернативность в облике и одежде провоцировала надежду, что это вполне приличный человек.
— Добрый день, — сказал вдруг дядька, переставая мычать и опуская руки на колени. — Я приношу вам глубочайшие извинения за неудобства моего освобождения и благодарю Всемогущего Господа и вас, уважаемый, как избранного для проявления благой воли Его, за счастливую возможность вновь посетить этот свет и встретить такого достойного и правильного господина.
Когда дядька убрал от лица руки. Джинн понял, что смуглость его не от загара, а от происхождения. Дядька явно был человек с Востока, но по-русски при этом говорил абсолютно чисто и даже как-то литературно-художественно — без малейшего акцента, с ровной, почти дикторской интонацией. После такого приветствия посылать его куда подальше даже в очень вежливой форме было как-то неловко. Впрочем, неловко было все, и потому следующая фраза Джинна едва ли вполне соответствовала вежливости незнакомца:
— А вы кто?
— Джинн.
— Простите, кто? — переспросил Джинн, надеясь, что ему просто послышалось.
— Джинн, — подтвердил дядька. — Или гений, как говорили у вас в старину. Вы можете, если, конечно, хотите, называть меня именами Евгенией или Геннадий. Именно они ближе всего к моей сути. Хотя я предпочел бы получить свое имя от вас. Я правильно понимаю, вам ведь нужно мое имя? — Джинн молчал, не зная, поможет ли имя как-нибудь поскорее покончить с дядькиным присутствием. — Люди ведь не отказались еще от собственных имен?
Это был дурацкий розыгрыш, и незнакомец, осведомленный о том, кто такой Джинн, выполнял загадочный посыл неизвестных пока третьих лиц — общих знакомых, — в шутку пытаясь свихнуть Джинна. Либо в попытке заморочить Джинну голову было нечто криминальное, и тогда вся интимная информация о Джинне, которой дядька, безусловно, обладал, могла быть сильным преступным инструментом — оружием против Джинна. Но вот что странно. Про кувшин, конечно, было известно, например, Олегу. Однако мечтания Джинна о волшебном старичке не покидали пределов его сознания и не были достоянием знаний знакомых Джинна. К тому же они явно не знали, что Джинн не только открыл пустой кувшин, но даже, стыдно сказать, мыл его после издержек употребления алкоголя. Джинн машинально бросил взгляд на плащ-халат дядьки: не осталось ли там следов переработанной пиши, — не осталось. Надо было, конечно, срочно выяснить намерения восточного незнакомца, но Джинн, потрясенный происходящим, поплыл по течению разговора без всяких попыток хоть как-то противостоять таинственным замыслам пришельца.
