Черепаховый гребень с бриллиантами и изумрудами — один тянул тысяч на пятьдесят.
А рубиновый гарнитур начала прошлого века!
И пара золотых портсигаров, один со знаменитой сапфировой застежкой — фирменным знаком Фаберже.
Разумеется, взяли.
И еще наверняка прихватили кое-что по мелочи.
Но шли не грабить.
А зачем шли — вот ведь уравнение со всеми известными! — было ясно как Божий день.
Однако ж далее ясность заканчивалась.
И начиналась непролазная глушь, а в ней мерзко копошился целый клубок неразрешимых вопросов. Поразмыслив, Игорь Всеволодович, выделил два наиглавнейших, судьбоносных, как говорят теперь публичные люди.
В его ситуации красное словцо обретало совершенно иной, конкретный и даже роковой смысл.
От решения вопросов зависела судьба. Да что там судьба!.. Жизнь. Никак не иначе.
Прежде всего нужно было достать денег.
Страховка — вот ведь когда проникают в сознание западные стандарты! — конечно, пришлась бы кстати. Но страховки не было, потому что стандарты проникли еще недостаточно глубоко, а если и проникли, то не прижились или, привнесенные в родную российскую действительность, оказались не столь безупречными.
Потому страховки не было, а встревоженных владельцев полотен Маковского, Кустодиева, Бенуа, хлебниковского серебра, черепахового гребня — будь он неладен! — портсигара с сапфировой застежкой и прочая, прочая… следовало ожидать с минуты на минуту.
И — черт побери! — в большинстве своем это были отнюдь не интеллигентные арбатские старушки.
Переговоры предстояли трудные и в высшей степени неприятные. Унизительные ожидались переговоры.
Но как бы там ни было, деньги следовало найти.
Второй вопрос был еще сложнее — и главное, ощутимо саднил в душе Игоря Всеволодовича глубокой, свежей, но уже воспалившейся раной.
Кто и зачем?
Ответ известен. Лежит на поверхности.
Даже запах — убойной силы парфюм давешнего визитера — вроде сквозит еще временами в тесном пространстве.
Предчувствия — опять же будь они не ладны! оказались на высоте.
Однако — в добрых голливудских традициях — с парой пистолетов за поясом в соседскую лавку не ворвешься. И никто — с учетом обстоятельств загадочных и туманных — за такие трюки не возьмется.
Себе дороже.
Шевельнулся было в душе скользкий стукач-червячок — атавизм, наследие прошлой жизни, — захотелось вдруг рассказать милицейским про визит чернорубашечника.
Старое, забытое чувство защемило в груди, времен, пожалуй, самоотверженных «Знатоков».
Выложить все как есть с деталями, подробностями и собственными предположениями — и успокоиться, вздохнуть судорожно, но уже с облегчением.
Дело в надежных руках, ты — вне опасности.
Потому что «мы все время на посту».
Иллюзия, конечно, — ему ли не знать? — но иногда помогало.
Теперь не помогает — смолчал.
Сыщики, впрочем, не слишком донимали вопросами.
К обоюдному удовольствию, сговорились обстоятельную беседу отложить.
— Я, пожалуй, останусь. — Борис Львович неожиданно вошел в образ героя. И немного мученика.
— Зачем? Подметать черепки? Охранять черепки?
Сейчас заколотят витрины, опечатают дверь, напишем объявление по поводу претензий — и можете считать себя в бессрочном отпуске.
— И все же… Будут приходить люди. Что им ваше объявление? Бумажка. Нужно говорить… Я посижу.
— Воля ваша.
Первым делом он связался с владельцем своего прекрасного дома.
Суть проблемы тот уловил сразу и, к счастью, не стал растекаться соболезнованиями.
Цокнул пару раз языком и перешел к делу.
— Желающие были, да и теперь, думаю, есть. Но цена вопроса, как ты понимаешь… Во-первых, внутреннюю отделку мы делали под тебя — состоятельные люди, как правило, имеют свои представления о том, что есть хорошо. Представления, конечно, совпадают, и довольно часто. Но это время. А деньги — ты говоришь — нужны завтра.
— Завтра я скажу: вчера.
— О том речь…
И — понеслось.
Завертелось.
В какой-то момент Игорь Всеволодович даже подумал несколько отстраненно: «А может, малое должно изредка случаться в жизни? По крайней мере становится ясно „who is who“. Без ретуши…»
Ясность, впрочем, не давала повода для оптимизма, если не сказать больше — дела складывались из рук вон плохо.
Надежды на некий, даже относительно благополучный, исход таяли с каждым днем, как льдинки в апреле.
К чести Игоря Всеволодовича, он не заметался и не замельтешил.
Не забегал по людям — знакомым, малознакомым и не знакомым вовсе, — и ладно бы за помощью — всего-то вывернуть душу и получить взамен скупую пайку вежливого сочувствия.
На дежурное «Как дела?» не пускался пространно, с упоением мазохиста излагать хронику своих несчастий.
Не являлся знакомым бледным призраком немого укора.
Надо сказать, такое случалось со многими, прежде достойными и даже сильными людьми, попавшими в серьезные передряги.
Игорь Всеволодович называл это мельтешением, а еще — суетой под клиентом, и сам — когда пришел черед — до подобного не скатился.
Возможно, слишком хорошо знал — неудачников сторонятся.
И правильно делают: неприятности — заразная напасть. И цепкая, вроде гиблой трясины.
Колокольчик на посохе прокаженного сам по себе слышен за версту.
Дурная молва всегда бежит впереди.
Всем и так все известно.
Однако ж тиражировать собственную эпитафию?..
Увольте!
Допивая утренний кофе — крепкий, ароматный, сваренный, как положено, в медной джезве, с перцем и корицей, — Игорь Всеволодович уже более не сомневался.
Настроение по-прежнему было отвратительным, но решение идти на салон — непоколебимым.
В конце концов, слухи о его смерти были действительно сильно преувеличены.
Что ж! Интересующиеся — пусть убедятся.
Орловская губерния, год 1919-й
Все было кончено в пятницу, 19 декабря 1919 года.
Последним, нечеловеческим усилием (а вернее. именно что человеческим, ибо расплачиваться пришлось кровью и жизнью) ударный корниловский полк прорвал окружение красных. Части добровольческой армии вырвались из осажденного Орла.
Утром в город вошли большевики — две сильно потрепанные, уставшие и злые кавдивизии. С ними — эстонцы и латышские стрелки. Им тоже изрядно досталось накануне от дроздовцев.
Потому город готовился к худшему.
И стало ясно, впервые, возможно, за годы кровавой смуты — конец.
Еще закипали в окрестностях короткие бои — отчаянно, но безрассудно бил по красным флангам Май-Маевский.
Еще под Ливнами обескровленная марковская дивизия сдерживала натиск сразу двух армий противника.
Фатальный итог, однако, был предрешен.
Большевики по-хозяйски устраивались в городе.
Полагали, что окончательно, но все же остерегались и побаивались даже.
Конные отряды неустанно рыскали в окрестностях.
И не приведи Бог оказаться на их пути — суд был скорым, а расправа страшной.
В январе, осмелев и пообвыкнув, отряды стали отходить от городских окраин все дальше. Оказалось, не вся земля окрест обращена в плацдарм, выжжена, вытоптана, изуродована воронками. Уцелели заповедные уголки, а в них — деревушки и даже села. Тихие, не пуганные еще как следует — но пугливые, покорные.
Командование, впрочем, быстро смекнуло, что к чему, — отряды укрепили надежными товарищами из политотдела дивизии и губернской ЧК.
И вот уж январь на исходе.
День холодный, но яркий и безветренный, оттого и мороз не пробирал до костей — пощипывал слегка обветренную кожу, румянил щеки, Небольшой — девять всадников — отряд ленивой рысцой миновал опушку леса.
Впереди искрилось так, что больно смотреть, заснеженное поле.
За ним, будто большие приземистые грибы, не ко времени повылезавшие из земли, жмутся запорошенные снегом избы. Тянутся к небу едва различимые в ослепительной белизне струйки дыма. Топят печи — значит, жива деревушка, скрипит, копошится потихоньку.
— Покровское… — Молодой красноармеец привстал в стременах, щурясь, прикрыл глаза ладошкой.
— А говорил — усадьба…
— Есть усадьба. Отсель не видать. За деревней, слышь, — река, за рекой — пригорок, а на нем, как положено, барский дом.
— Кому — положено? — Уполномоченному политотдела соглашательское «положено» резануло слух.
— Ясно кому — хозяину.
— Нет больше хозяев, Красавченко. Трудовой народ — ты, вот, к примеру…
— Слышь, комиссар, кончай агитацию!. Здесь все идейные. Отря-я-яд, рысью!
Коренастый рыжеватый мужичок на горячем, злом жеребце редкой бронзовой масти церемониться, похоже, не привык. Но привык командовать — уверенно и зычно. И первым легко перешел на прибавленную рысь.
Конь размашисто влетел на спящее поле, разбудил, растревожил, разворошил копытами нетронутый, чистый покров.
