Дважды я собирался позвонить жене и сказать: «Зайди к моему отцу и попроси денег».
Я знал, что он был готов продать дом, чтобы помочь мне, но как только я дозванивался, то клал трубку: я не мог так с ним поступить.
Когда я в третий раз поднял трубку, собираясь набрать номер, по стеклу будки постучали. Группа добровольцев пыталась внести порядок в царивший хаос, организовав уроки нидерландского языка.
Кто-то из них — это была женщина — позвала меня через стекло:
— Там урок нидерландского! Ты пойдешь?
Я положил трубку и решил пойти с ней.
Ворон, каркая, пролетел над лагерем.
Много лет минуло с того моего первого урока, и я за это время прочитал почти все серьезные нидерландские книги, которые мне следовало прочитать.
Иногда, когда мне хочется задержаться на том или ином тексте, я пытаюсь перевести его на персидский. У меня нет читателей, понимающих этот язык, я делаю это для себя.
Недавно я перевел «Фарс о корове» амстердамского драматурга Гербранда Адрианса Бредеро — жемчужину литературы Золотого века.
Это забавная история о коварном, наглом мошеннике и глупом крестьянине. Мошенник украл корову у крестьянина, после чего исхитрился продать скотину ее законному владельцу:
Мне, милый друг и господин,
Сюжет украсить нет причин.
Коль не по вкусу эта пьеса,
Перо мое тому виной,
И в лучшие стихи порой
Изъян, бывает, закрадется.
Не мудро поступает тот,
Кто слабости не признает.
Я написать шедевр старался,
Но, если он совсем плохой,
Прости меня, читатель мой,
Коль фарс мой не удался.
Разумеется, я не мог самостоятельно перевести текст, написанный на амстердамском диалекте семнадцатого века. Мне помог в этом Харри. Он — фотограф и сделал серию портретов амстердамских продавцов и магазинов. По его мнению, историю города лучше всего можно продемонстрировать, показав изменения, произошедшие с его магазинами.
— За прошедшие десять лет многие иммигранты открыли новые магазины. Я уверен, что являюсь свидетелем поворотного момента в истории города. Я только что запечатлел целый ряд ночных магазинов, ресторанов восточной кухни, афганских бакалейных лавок, марокканских пекарен, иранских кафе с кальянами, а еще турецкий хлеб, пахлаву, большие арбузы и много всякой всячины.
Фотографии он продает муниципалитету и редакциям газет.
— Твой магазин отличается от других. Он расположен в особом, историческом, амстердамском здании. И твоя вывеска завершает картину, — говорит Харри.
Он сделал отличную фотографию, на которой я стою перед магазином: «Поставщик кофе Рэфик Фоад».
Фотографию напечатали в «Амстердамской газете».
Мы с Харри иногда ходим в бар за углом. Он научил меня пить холодный старый джин. У меня дома в холодильнике всегда стоит бутылка этого напитка. В баре мы с ним каждый раз читали новый отрывок из «Фарса о корове». Нас связал нидерландский язык.
Периодически он заходит ко мне и спрашивает:
— У тебя еще есть вопросы, Фоад?
Тогда я открываю тетрадь и даю ему прочесть фрагменты моих рассказов. Это отрывки, которые плохо получаются. Харри правит их. Я компенсирую ему потраченное время своим кофе.
Я не знаю из-за кого и почему, но однажды один охранник лагеря беженцев велел мне собрать вещи и следовать за ним. Я решил, что меня хотят выслать из страны. Вместе с двумя другими мужчинами я покорно сел в служебную машину. Охранник ехал по прямой дороге, которая шла параллельно с поросшей зеленью дамбой. Через полчаса он остановился у маленького, одиноко стоявшего дома. Мне вместе с двумя другими мужчинами разрешили пока там пожить. Лагерю нужны были наши кровати для новых беженцев.
Казалось, что неопределенное время мне придется делить жилье с незнакомыми людьми, но спустя неделю они исчезли и больше не вернулись. Я бы не удивился, узнав, что их нелегально переправили в Америку.
Оставшись там в одиночестве, я должен был сделать так, чтобы эти дамбы, дожди, коровы и знание языка помогли мне организовать приезд жены и дочери.
В доме было три маленьких спальни с металлическими кроватями и белыми простынями. В гостиной был коричневый, круглый журнальный столик, купленный на барахолке, и телевизор. Черная кофеварка одиноко стояла в пустой кухне.
Мне нужно было соблюдать осторожность, чтобы дом меня не убил.
Я часто выходил наружу, земля, на котором он стоял, была недавно осушена и пахла рыбой и водорослями. Жить там было необычно. Раньше все, что меня окружало, было старым. Горы, реки, виноградники, ворон с нашего дома, мечеть, ковры. Мужчины были седовласы, а женщины носили паранджу. Здесь все было новым и молодым. Даже ворон на фонарном столбе был молод. Я жил в полдере и черпал в этом вдохновение.
В первый месяц мне хватало моего окружения, но потом дела пошли плохо. На родине я боролся, сначала — с шахом, затем — с властью исламского духовенства. Попав в Турцию, я боролся с турецкими полицейскими. В этом полдере было пугающе спокойно. Никто мне не угрожал. Я терял душевное равновесие.
Каждый день я до поздней ночи писал на персидском. Теперь у меня было много свободного времени, покой, безопасность, и все же у меня не получалось написать ничего стоящего. Я чувствовал себя больным, мне становилось душно, когда я начинал писать по-персидски. Я чувствовал себя умирающим писателем и видел, как пески полдера все глубже затягивают меня.
Ты пишешь для того, чтобы поделиться с кем-то, иначе твои собственные слова начинают тебя душить. У меня не было читателя, кроме того, мой драгоценный персидский язык был во власти духовенства. Он стал ядовитым и угнетал меня.
Досада застряла комом в горле, этот ком стал твердым как камень, из-за чего я едва мог дышать.
Только оказавшись в этом доме, я осознал, что мир меняется. Лагерь беженцев был явным симптомом этого, а я, того не зная, стал частью этих перемен.
Какой смысл писать на родном языке, если никто не читает того, что я пишу? Я должен был начать заново и рассказывать иные истории. Истории о тех, кто покинул родной дом и языковую среду, истории о тех, кто прибыл сюда, и о тех, кто стал свидетелем их переезда.
Не время было поддаваться усталости и задыхаться с досады.
Я гулял, наслаждаясь покоем, царившим в полдере, и размышлял.
В начале прошлого века многие восточные писатели ездили в Европу. Некоторые жили по несколько лет в Париже, в числе их иранский писатель Садег Хедаят. Он выучил французский язык и познакомился с современной французской литературой. Вернувшись на родину, он написал свой первый роман на персидском языке.
Хедаят не был единственным, это стало модно на Среднем Востоке. Писатели учили язык тех стран, куда они приезжали, и по возвращении на родину привносили серьезные изменения в родную культуру.
Например, Мошир Алдолла. Он перевел на персидский язык Французский гражданский кодекс. Этот перевод позднее лег в основу первой иранской конституции.
Эти интеллектуалы учили французский язык, но еще не случалось, чтобы кто-то писал на языке той страны, в которой он был гостем.
Однажды я увидел по телевизору правительницу, на ее голове была корона. Она сидела на королевском троне и читала длинный текст. Я догадался, что это королева Нидерландов, и продолжал смотреть. Я ни слова не понял из ее речи. Это была вереница звуков. Я подумал: писать на языке этой королевы будет волшебно.
Инстинктивно я потянулся к ручке. Страницу за страницей я писал в тетради сумбурные тексты. К моему удивлению, закончив, я почувствовал себя хорошо. Камень в моем горле исчез.
Я написал двадцать три страницы на нидерландском языке. Там было много настоящих слов, но только я один понимал связь между ними.
Предложения были ломанными, с кучей грамматических ошибок. Я знал, что я имею в виду, но другой человек не смог бы в этом разобраться.
Как мне казалось, я написал текст на языке королевы Нидерландов. Чтобы сделать его понятным для других, мне требовался больший запас слов.
Так что я сел на велосипед и отправился в районную библиотеку за книгой.
14. Большая нидерландская кровать
На берегу пруда было жарко и безмолвно. Казалось, что солнце, красное и изнуренное своей ежедневной работой, ненадолго задержалось отдохнуть на дальнем крае дюн, после чего исчезло. Гладь воды почти целиком отразила его раскаленный лик. Листья бука, свисавшие над прудом, воспользовались штилем, чтобы еще раз внимательно рассмотреть себя в отражении. Одинокая цапля, стоявшая на одной ноге между широких листьев кувшинок, позабыла, что вышла на охоту за лягушками и, погруженная в свои мысли, пристально смотрела поверх клюва.
