Паренек в апельсиновом комбинезоне лежал, закинув руки за голову, рядом с выстриженным в траве пятачком. Задумчивая былинка на длинном стебле двигалась в такт с черной босой пяткой. Дребезжащий окрик Котика вывел паренька из транса: тихо выругавшись, он выплюнул былинку и досадливо застрекотал газонокосилкой, с остервенением рубя головы ни в чем не повинным одуванчикам. Пушистые головы падали, издав кроткий трубчатый звук — влажное «ох», — словно кто-то открывал одну за другой закупоренные бутылки. Остро пахло горячей, растревоженной травой. Паренек посвистывал и блестел глазами, все глубже и глубже врезаясь в странный стрекочущий мир, словно человек, который, растягивая удовольствие, не спеша, заходит в море.
Приструнив паренька, великанша переключилась на его собратьев по несчастью, что плавали чуть поодаль, в тени пышно цветущего белого шара яблони. Ухватившись за бечевки, они вяло тянули ветви вниз, струшивая лепестки, повисая, застывая в нелепых, вычурных позах. Не так-то просто было угадать, чем заняты эти пауки в оранжевой униформе, — ткут ли паутину, играют ли в «море волнуется раз», — и, только присмотревшись внимательнее, можно было увидеть куцый, похожий на сдутый шар кусок плотной, табачного цвета материи, которому они тщетно пытались придать очертания павильона. По своей бестолковости морские фигуры скорее напоминали утопающих, в последней надежде ухватившихся за обломки корабля. Было что-то ужасно неправильное в их движениях, что-то карикатурное, некая неуместная буффонада, некий фатальный, уродливый просчет; табачные паруса беспомощно обвисли, грот-мачту унесло в открытое море, и ясно было, что и судно, и экипаж скоро пойдут ко дну.
Еще дальше, там, где трава сходилась с листвой в зеленую линию горизонта, за Т-образным суставчатым столом четверо мужчин составляли в домино его уменьшенную, Т-образную копию. Пятый — тоже, видимо, из их компании, — нерешительно приспосабливал к Т-столу очередной сустав.
Котик, став еще кривее и глыбастее, сгруппировалась, словно собираясь сделать кувырок, приняв очертания приземистого мешка с картошкой; сложив ладони рупором, что-то прорычала; не дожидаясь отклика, взмахнула гигантскими руками, забрасывая в траву воображаемый невод, и потянула его на себя.
В воздухе что-то екнуло, нехотя повернулось, расталкивая сонные пласты реальности, словно пришла в движение невидимая лебедка. Осыпанные сахарной пудрой лепестков, человечки в комбинезонах безвольно поползли к террасе. Они что-то выкрикивали в свое оправдание; Котик страшно и сладко улыбалась; вздыбливая травянистые волны, поднимая буруны со взвесью манной одуванной каши, она тянула свой невод, мягкими войлочными движениями приближая час расплаты. С каждым мигом улыбка Котика становилась все слаще и все красноречивей.
Когда улов, подталкивая друг дружку, несмело приблизился к террасе, Котик, не снимая улыбки, разразилась оглушительной руганью. Издавая страшные водопроводные рыки, не скупясь в оценочных прилагательных, она бешенно жестикулировала, подкрепляя движения рук синхронными взмахами беспощадных салатовых рукавов.
Разделавшись с пугливой рыбешкой, Котик отпустила их, смертельно напуганных, восвояси.
Трое, обойденные вниманием хозяйки, лихорадочно белили стволы, лавируя в невидимой шлюпке между деревьями. Великанша приподняла нитевидную бровь, белильщики удвоили усилия и, пририсовывая деревьям белые кушачки, стремительно отдрейфовали в глубь сада.
Великанша постояла еще немного, сложив мускулистые руки на груди, добродушно хмыкнула и, вспомнив обо мне, потащила в густую тень на краю террасы, где стояли деревянный, покрытый клетчатой скатертью стол и три линялых, подозрительно полосатых шезлонга. Втиснув меня по сложившейся традиции в один из них, великанша плюхнулась по соседству, натянув толстую материю до предела.
Шезлонг пропах сыростью и мышами и в довершение всего был занят угрюмой куклой в гороховом платье с кружавчиками, которая встретила меня пребольным хуком пластмассового кулака в бок. Пока я вытряхивал из шезлонга крошки и лишних седоков, Котик успела с отчаянным скрипом придвинуться к столу и закурить сигарету.
Заставленный грязной посудой стол походил на поле жесточайшего сражения, с которого оба войска бесславно бежали, бросив орудия взаимоуничтожения. Котик жевала сигарету, жирно блестя подбородком, и стряхивала пепел в пустую сардинницу. Неистовствовали пчелы, у самых медовых мест сливаясь в мягкий полосатый гул. Справа, возвышаясь над зеленой ватерлинией, пышно облетал боярышник. Цвели яблони, распускаясь всей веткой, всем деревом, всем садом. Перебегая с листьев и цветов на траву и человеческие лица, словно в большом муравейнике, суетились прыткие солнечные зайчики.
— Мерзость, — громко сказали за спиной.
Я вздрогнул и обернулся. Котик подавилась сигаретой. Позади нас, простоволосая и босая, пряча правую руку за спиной, стояла невеста.
— Алиса! Кто так делает! Вечно ты подкрадешься… Ты куришь? С каких это пор? Выбрось сигарету, пока отец не увидел!
— Он мне не отец, — пренебрежительно фыркнула невеста. — А курю я еще со школы.
— Ты меня слышала?
— Пупсик не возражает. Он даже стреляет у меня сигареты иногда.
— Алиса, — подалась вперед сердобольная мать. Шезлонг угрожающе заскрипел.
Девушка с наигранным наслаждением затянулась, выдохнула дымное и медленное «мерзость» и метко запустила бычком в сардинницу. Затем, повертев в руках деревянную штуковину, которую раньше прятала за спиной, сунула ее в зубы.
— Это что еще? — подозрительно сощурилась Котик. — Где ты откопала трубку?
— Это не трубка, — отрезала Алиса и, шурша платьем, грациозно удалилась в дом.
— Дети, — скорбно протянула Котик, возведя пуговичные очи горе, и не без наслаждения свернула окурку шею.
Я понимающе кивнул.
— Вы должны с ней поговорить.
— Но я не уверен…
— А я уверена. Сами видите, меня она не слушает. Пупсик для нее тоже не авторитет. Кто, если не вы?
— Я не думаю, что курение…
— Не курение, дорогуша, а платье. Свадебное платье. Вы должны заставить ее переодеться. Свадьба завтра, но до завтра наряд в тряпочку превратится. Она его носит со вчерашнего дня, мне и Пупсику назло. У нас тут был небольшой скандал… А платье, между прочим, шили вручную, — доверительно зашептала великанша и, перейдя на самый нижний регистр, просипела: — Пятнадцать девушек.
Я благочестиво потупился.
— Или девять? — пробормотала Котик, задумчиво скребя затылок, и, переходя на привычный бас, загремела: — Да и вообще, Алиса отказалась от девичника. Наотрез. Но мы решили, что вечером все равно устроим фуршет — тихий, скромный, в узком семейном кругу. Приедет моя сестра с семьей, еще кое-кто из родственников, парочка друзей… Хочет Алиса или нет, а без праздника мы ее не оставим.
Я сосредоточенно кивнул, обдумывая варианты бесшумного отступления.
— И вот-вот должны нагрянуть родители жениха. А эта дурочка бродит нечесаная и в подвенечном платье. Сами понимаете…
Я заерзал в шезлонге, пытаясь этим раскачиванием отразить натиск заботливой родительницы. Скрипнули доски, и вавилонская башня из чашек и блюдец на кривых ощипанных ножках зашлепала в нашу сторону. Успешно миновав дощатый капкан, гладкий, как пешка, с желтым бликом на лбу, Пупсик торжественно проследовал к столу и, держа поднос на подушечках пальцев, с виртуозной небрежностью вышколенной обслуги стал выгружать расписанную цветами и жар-птицами чайную утварь.
— Баранки взял? Где сахар? Зачем столько чашек? — набросилась на него жена.
Пупсик угодливо звякнул ложечкой и, скроив подобострастную мину, убежал в дом.
— Бестолочь, — ласково причмокнула Котик, разглаживая ногтем белку на конфетной обертке.
Пупсик вернулся — запыхавшийся, красный, нагруженный шелестом и посверкиванием разнообразных кулечков и брикетов, — и вывалил свои дары пестрой горкой на стол.
— Ну куда! — загремела Котик, отодвигая грязную посуду. — Нет, вы только посмотрите на него! Что ты притащил? Зачем столько? Ну ничего без меня не могут!
Пупсик виновато осклабился и попытался придвинуть к столу третий шезлонг. От резкого рывка материя соскочила, обнажив изъеденное временем дерево.
— Что ты творишь! Куда ты его волочишь? Не трогай! Возьми себе стул! Стой! Не ходи никуда, ты и там все разломаешь! Поправь! Да не дергай! Осторожно, вот так. Теперь подай мне сахар. Да не этот, а в сахарнице! Вот балда! Ну садись уже и не скрипи, голова раскалывается от твоего мельтешения!
Пупсик боязливо присел, стараясь несильно обременять хлипкое полосатое сиденье. Я тоже выжидающе затих.
Котик, упорядочив мир людей и вещей, сосредоточилась на пчелах, которые вовсю вились вокруг пьянящих медовых свертков.
