— Я ваша должница, — просияла невеста.
— Ну что вы…
— У вас странный акцент. Вы англичанин?
— Нет. Вообще-то моя бабушка — голландка.
— С жемчужной сережкой?
— Ну, почти.
Хлопнула входная дверь.
— Это наверняка родители.
По коридору пробежали. Дверная ручка несмело шевельнулась, словно раздумывая, вверх или вниз ей поворачиваться, и отпружинила в исходное положение. По характерному пыхтению и настороженной мгле в замочной скважине я догадался, что за нами наблюдают. После непродолжительной возни дверная ручка возобновила телодвижения. Невеста подскочила к двери и решительно ее распахнула.
На пороге стоял улыбчивый маленький мерзавец в боевом полосатом окрасе, босой, в напульсниках и с биноклем на худой детской шее. В одной руке у него был лук, в другой — снятый с предохранителя водяной пистолет. За спиной воинственно топорщились индейские стрелы и их европейские, более гуманные родственники на липучках.
— Шпионишь? А ну брысь отсюда! — крикнула девушка, топнув ногой.
Шпион, не сдвинувшись с места, осклабился: красный загар придавал ему еще большее сходство с коренным населением обеих Америк. Девушка схватила его за руку; мальчишка, извиваясь и неистово вереща, попытался ее укусить. Лук упал на пол, породив неожиданно громкое эхо. Воспользовавшись замешательством противника, беззубый амур вырвался из цепких объятий и с победным кличем вбежал в комнату.
Я оцепенел, не представляя, что и зачем должен сейчас предпринять. Маленький индеец, бросив мне что-то крайне пренебрежительное на своем диком наречии, вскочил на кровать, превратив ее в хаос шелковых морщин, и стал метать в невесту подушки. Она отвечала с неменьшим рвением — благо подушек в комнате было на целое войско.
Летели перья, осыпались шитые бисером мальвы и анемоны. Я бездействовал под перекрестным огнем в зыбкой надежде на скорое перемирие.
Исчерпав запасы подушек, невеста вспомнила обо мне.
— С той стороны заходите! — скомандовала она, подбираясь к редуту из простынь и одеял, подозрительно затихшему.
Но мальчишка, почуяв недоброе, выпутался из простыней и бросился наутек.
— Держите! Ну держите же! У него моя перчатка! — и, подбежав к двери, крикнула в трусливую пустоту коридора: — Уши надеру!
— А я маме расскажу! — пискляво пригрозили в ответ. — Все маме расскажу!
— Все равно надеру!
Я метнулся за индейцем, но того уже и след простыл.
Коридор заканчивался горячим и ярким, в форме печной заслонки, дверным проемом, в котором уже вовсю плавились яркие краски майского утра. На фоне заслонки, сложив руку козырьком, кто-то стоял. Окутанный таинственным, синеватым светом со спины, я решительно двинулся навстречу незнакомцу, который продолжал вглядываться и даже сделал пару вежливых вопросительных шажков в моем направлении. По пути на меня без объявления войны обрушился поток водяных струй, индейских стрел и гортанных гиканий: маленький мерзавец, держа меня на мушке водяного пистолета, выскочил из-за двери, но, заметив свидетеля, отступил обратно в комнату.
Не успел я прийти в себя, как меня схватили и поволокли в светлую кухню с шахматным красно-белым полом, плетеными креслами, круглым столом и холодильником, похожим на двустворчатый небоскреб. На стене висели круглые часы без стрелок.
Мой спаситель, высокий грузный мужчина с красными брылами, бросил меня в объятия своей высокой краснобрылой спутницы. На шахматном полу эти двое с фигурами рослых бройлерных цыплят смотрелись даже не досужими зеваками, а персонажами рекламной паузы. Степень дородности разоблачала степень родства; они были похожи, как бывают похожи близкие родственники после долгих лет беспощадной, всепроникающей диффузии.
Дородная дама с фигурой пивного бокала изобразила необычайное воодушевление, расцеловала воздух у моих висков и буквально втиснула меня в плетеное кресло, вдавив в пышно цветущие колокольчики на подушках. Дамин загорелый, цвета крепкого портера муж с прической самурая составлял с нею бражный, с янтарным отливом дуэт.
— Я привез фату, — выдохнул я, воюя с подушками, и покосился на часы, неприятно меня поразившие.
Семейство Пантагрюэлей, всецело поглощенное содержимым холодильника, эту новость проигнорировало. Из-за зеркальной дверцы выглядывала его монументальная пятка в синем массивном шлепанце и ее покатая, мускулистая спина, отвесно обрывающаяся тонкими лягушачьими лапками.
— Нужно было брать всю упаковку, — трамбовала воздух она.
— Но, Котик, зачем же тратиться зря? У нас их целая полка, — робко постукивал фразами он.
Позвякивали бутылки, хрустели бумага и целлофан. Холодильник обескураженно дышал и вслушивался, словно пациент, очнувшийся на операционном столе в самый разгар хирургической поножовщины. В окна бил безнадежный, отчаянно-белый больничный свет. Пахло химией, плевательницами, свежей саднящей пломбой. Я изнывал в зарослях синих ситцевых колокольчиков, крепко стиснутый этим мягким, неприспособленным для сиденья капканом, каждую минуту ожидая жадного свиста бормашины. И он не замедлил.
— Хотите чаю? — обернулась ко мне великанша, с грохотом захлопнув дверцу холодильника, который испуганно полыхнул неоновой сводкой температур на табло.
Груша на магните грациозно съехала к магнитной морковке, и обе они, сорвав по дороге бумажку «Йогурт не трогать!», звонко шлепнулись на пол.
— Может, кофе? — подхватил великан, подбирая магнитные овощи и фрукты. — Или чего-нибудь покрепче?
Куда уж крепче.
— Я привез фату, — гнул я.
Никто меня не слушал. Обтянутая салатовым платьем Котик больше походила на кита. В маленьких аккуратных ушах болтались тяжелые золотые гирьки. Сжатая ошейником бус складчато-жидкая шея, рождая слова, шла мелкой морской зыбью.
— Пупсик, поставь-ка чайник, дружок.
Пупсик, с профилем, напоминающим забрало, энергично кивнул и бросился набирать воду. Котик, подбоченившись, продолжала тыкать в меня добротными, хорошо выкованными фразами. Холеные пальцы легли на мой литой, хрустящий воротничок. Красный коготь, расписанный черной орнаментальной чепухой, придирчиво чиркнул по накрахмаленной ткани, словно в попытке соскоблить с нее белую эмаль. Пальцы в перстнях — холодные кольчатые существа.
Я замер в опасной близости от острого опала в серебряной лунке. Помедлив какое-то время, пальцы с перстнями разочарованно скользнули вниз, прошлись по красному галстуку с мавританским узором и неохотно вернулись в исходное положение на талии великанши.
Пупсик, спасовавший перед многообразием чайных коробок, позвал на помощь супругу, и они углубились в оживленное обсуждение достоинств гранулированного, байхового и типсового чаев. Котик наступала, неистово громыхая тяжелыми кандалами слов; Пупсик пугливо сдавал позиции, катая во рту неубедительные и гладкие, как морские камушки, фразы. Разговаривал он рваными предложениями, в прорехи слов вставляя некое их предчувствие; он словно бы копил слова, придерживая их, как пеликан рыбу, в горловом мешке, а затем выстреливал дуплетом или триплетом, весело салютуя собеседнику. Муж кротко журчал, жена ловила его на речных перекатах, и все это вместе сливалось в тяжелый нескладный гул воды, омывающей кандалы беглого каторжника.
— Пупсик, ждем тебя на террасе, — громыхнула цепью бройлерша и потащила меня, как якорь, за собой.
Мы вышли на опоясанную травой террасу. Поверху тянулись шпалеры цветущего винограда с клейко-зелеными юными листочками, понизу — трухлявый и местами прогнивший дощатый пол. Ступая по прогретым отзывчивым доскам, я в который раз пожалел, что обут.
— Осторожно, доска, — небрежно бросила моя поводырша.
В тот же момент я почувствовал под ботинком теплую, пружинистую, податливую пустоту, доска подо мной взмыла вверх и, задержавшись на миг, медленно, почти изящно вернулась в исходное положение. Все это произошло очень быстро, оставив после себя легкий шум в голове и ощущение только что исполненного быстрого кувырка через голову.
Деревянный бордюр террасы обрывался стрекочущей травой, где сине-зеленое гудение стрекоз мешалось с бесшумным, мускусно-белым парным порханием капустниц (одна маленькая, другая побольше). Цветущие деревья стояли по пояс в траве, в которой плавали круглые бакены одуванчиков. Налетал ветер, вычесывая и вынося на гребне снежные клубки из созревших семян; трава нахлестывала на деревья, разбазаривая белый пух и навьюживая маленьких невесомых парашютистов на прогретые солнцем стволы.
Котик, сложив богатырскую ладонь козырьком и слегка накренившись, придирчиво оглядела свои владения; глыбастая ее тень скатилась с террасы в траву, распугав стрекочущий травяной народец.
Паренек в апельсиновом комбинезоне лежал, закинув руки за голову, рядом с выстриженным в траве пятачком. Задумчивая былинка на длинном стебле двигалась в такт с черной босой пяткой. Дребезжащий окрик Котика вывел паренька из транса: тихо выругавшись, он выплюнул былинку и досадливо застрекотал газонокосилкой, с остервенением рубя головы ни в чем не повинным одуванчикам. Пушистые головы падали, издав кроткий трубчатый звук — влажное «ох», — словно кто-то открывал одну за другой закупоренные бутылки. Остро пахло горячей, растревоженной травой. Паренек посвистывал и блестел глазами, все глубже и глубже врезаясь в странный стрекочущий мир, словно человек, который, растягивая удовольствие, не спеша, заходит в море.
