Не спеша, растягивая удовольствие, Вера Ивановна достала из ящика стола давно приготовленную пачку тетрадок. Все фамилии на обложках она помнила до сих пор. Последний ее выпускной класс — Люда Фролова, Ася Мартыненко, Андрей Гончаров, Петя Галкин, каждого она помнила вплоть до оценок за год. Она открывала тетрадки и аккуратно вынимала из каждой скрепки, а потом резала листки аккуратно по линии сгиба.
Из каждой тетрадки получалось шестнадцать самолетиков. На каждом самолетике Вера Ивановна цветными карандашами писала или рисовала пожелание. Кому-то — стать отличным врачом, кому-то — детскую коляску рисовала. Уж десять лет почти прошло, кто знает, может, сбылись их детские мечты, а может, еще нет. Хуже-то не будет.
Класс был большой, тетрадок много. Больше недели ушло на все самолетики, а вовсе и не один вечер, как она думала поначалу.
Каждый раз, когда в конце года мальчишки разбирали старые тетради и пускали в окно бумажные самолетики, Вера Ивановна ругалась и заставляла их бегать на улицу и собирать все обратно. А сама с замиранием сердца следила за бумажными крыльями, исписанными цифрами и уравнениями. Будто летят навстречу небу и новой жизни детские желания, чистые и наивные, туда летят, где их исполняют.
Девятого января румяная старушка в некрасивом пальто поднялась на крышу хрущевки, где прошла вся ее жизнь. Люк на чердак оказался открытым, с трудом преодолела Вера Ивановна вертикальную лесенку и втащила за собой мешок самолетиков.
Ярко светило морозное зимнее солнце, а во двор, где детишки лепили снежные куличи, мамочки катали коляски, а старушки судачили на лавочках, посыпался необычный снег.
— Смотрите! Самолетики! — воскликнул детский голос.
Они все летели и летели, с самого верха, взмахивали крыльями, ветер подхватывал их и уносил далеко в соседние дворы, а Вера Ивановна улыбалась и махала им вслед. Так и стояла на крыше, пока все до последнего не разлетелись и не исчезли из виду.
Поглядела последний раз — ни одного больше не видать? — и домой пошла. Чай пить, с пирожками.
Ульяна Гамаюн
Fata Morgana
(Бедлам с цветами пополам)
— Я привез фату.
Я даже не понял сначала, что это белое мерцание в проеме двери — человеческое существо. Это потом уже, когда она пугливым маревом скользнула в дом, я разглядел копну длинных, иссиня-черных волос, нежный овал лица, припухшие, плотно сомкнутые губы. Но главное — фантастические, нестерпимой синевы глаза.
Я не мог говорить, не мог думать, завороженный синим взглядом. И дело не в том, что она плакала — а она плакала, — и даже не в том, что была в свадебном платье. Я вдруг остро ощутил косность и тщету слов; я был настолько неуместен здесь, насколько вообще можно быть неуместным на пороге чужого дома, в дурацком галстуке и тесных ботинках, в двух мучительных шагах от плачущей девушки в свадебном платье.
— Я привез фату.
Она повернулась — платье скрипнуло, зашуршало, обнажив в круглом вырезе худенькую спину с острыми лопатками, — и медленно вплыла в темный коридор.
Прикрыв за собой входную дверь, я поплелся следом за невестой, бессвязно и безнадежно бормоча:
— Я привез… меня попросили… фата…
Невеста шла, бесшумно распахивая двери в боковые комнаты, откуда, словно из открытых шлюзов, выплескивались освобожденные потоки воздуха. Свет ложился пыльными полосами на деревянный пол; дымчато-белый призрак невесты, застигнутый солнцем, пугливо прятался в полоске тьмы. Толкнув последнюю запертую дверь, девушка исчезла в комнате. Потоптавшись у входа, я вошел вслед за ней.
Очутившись в комнате (кроме меня, сквозняков и плачущей невесты — никого), я смущенно выпалил:
— Я привез фату.
Комната была темная, и в этом тревожном сумраке любые разговоры казались непростительной фамильярностью. Большое пыльное окно пропускало внутрь рассеянный, золотисто-зеленый свет. Прильнув к стеклу, в комнату настойчиво ломился сад. На полу, лицом к стене, стояла картина в старой деревянной раме; ее сочно-зеленый прямоугольный призрак навеки застыл на обоях. Узкая кровать с большим зеленым ромбом посередине. Буйное разнотравье, колючий камышовый мотив стен и потолка. Пол — тоже весь в теневых гримасах ветвей и листьев. Уху хотелось сухого плеска и стрекота для довершения картины, но звуков не было, словно их задвинули в ящики шкафов. Каждое движение рождало смутный тростниковый трепет, который, шелестя, пробегал по комнате.
В углу у двери белел кружевной зонт, пара пустых бутылок из-под шампанского в свадебных воланах, свадебные бутоньерки, сумочки, подушечки и прочий свадебный бурелом. Все выглядело так, точно кто-то тщательно вымел комнату, собрав подвенечный мусор в белую кучку. Там же, в углу, охраняя свадебный хлам, стояли на часах фарфоровые молодожены: лощеный кот во фраке деликатно сжимал лапку сахарно-белой кошки-невесты. Франт во фраке был бос, но в цилиндре и при хвосте. В петлице галантно топорщилась белая гвоздика. Рядом с фарфоровой парочкой расположились их переодетые дублеры: кошечка была в капоте с рыжим отложным воротником, на который усатый франт взирал алчными, неприлично-желтыми глазами.
Невеста, продолжая плакать, стояла у окна. Я начинал привыкать к ее беззвучному горю, словно для человека нет ничего более естественного, чем лить и лить слезы.
— Мрак, — неожиданно громко сказала она.
— Что, простите?
Девушка обернулась и рассеянно повторила:
— Мрак, — и неопределенно повела рукой: — Все это.
Усевшись на полу так, что ее растрепанная макушка отразилась в зеркале над шеренгой тюбиков и флаконов, она вытянула правую ногу и, стащив белый носок, зашвырнула его в угол, где он сиротливо повис на ухе усатого франта.
Не придумав ничего лучше, я затянул заунывное:
— Я привез фату…
— Ненавижу туфли на каблуках, — осторожно трогая мизинец, сказала невеста.
Я в этот момент тоже ненавидел свои тесные, душные, невозможные ботинки.
— Терпеть не могу. К тому же они мне жмут. Костя говорит — разносятся, но когда же они разносятся… А знаете, — задумчиво произнесла она, — я совсем не хочу замуж.
Я прочистил горло, лихорадочно подыскивая ответ.
— Никто не собирался жениться.
— Но как же… — опешил я.
— Не знаю. Как-то само собой… Вообще-то мы с Костей летом собирались на острова. У его отца есть моторка… Но меня застукали за сборами. Разразился грандиозный скандал. Пока все друг на друга исступленно орали, я собрала манатки и сбежала. Ночевала в парке на скамейке, завернувшись в газету и подложив под голову рюкзак. Утром явился разъяренный Костя, сгреб меня со скамейки и отвез обратно в отчий дом.
Я промычал что-то дипломатично-сочувственное.
— Когда мы приехали, они еще продолжали орать. Вообще, родители все превратно истолковали. Собрали семейное вече. Вызвали Костиных родителей, даже бабушку притащили… Мне к тому времени было глубоко плевать: свадьба так свадьба, кому какое дело. Лишь бы меня оставили в покое. Это должно было быть лето, только лето, понимаете? Каникулы. Не свадьба, — помолчав, добавила она.
Еще раз придирчиво осмотрев ногу, девушка встала, подошла к постели, где на одеяле, в самом центре зеленого ромба стояли белые туфли-лодочки, стащила перчатки и аккуратно уложила их по обе стороны туфель. Подняла с полу подвязку — кружева, бубенчики, розовые бутоны, атласные ленты — и торжественно короновала ею свадебный натюрморт:
— Вылитая я. Счастливая новобрачная.
— Послушайте, — осторожно начал я.
Смахнув свадебную композицию на пол, она села на кровати, поджав под себя ноги.
— Если вам так не нравятся эти туфли, то… вы можете вернуть их в магазин.
— Вы думаете? — Заплаканное лицо загорелось надеждой, но тут же угасло. — Нет. Они меня не отпустят, все эти сватьи бабы бабарихи. Даже пробовать бесполезно… А Костины родители? А сам Костя? Как я им скажу?
— Очень просто — возьмете и скажете.
— Вы не понимаете. Если я верну туфли, вот так, в последний момент, это всех их убьет. Костя уже купил свадебный букет. Пионы. А я, как последняя сволочь, верну туфли?
— Костя поймет.
— Вы уверены? — недоверчиво покосилась на меня невеста.
— На все двести, — улыбнулся я.
— И что же, может быть, и свадебное платье можно вернуть в магазин? И свадебную накидку со свадебными перчатками?
— Все, что захотите, даже свадебных гостей, — авторитетно заверил я.
— Решено! Именно так я и сделаю. Все им скажу. Как все просто! Вы гений! — улыбнулась она.
— Ну что вы…
— Хватит ныть, — вытирая слезы, сказала невеста. — Будем веселиться! Я еще устрою им вечер шутов!
— Что ж… Раз так, мне, наверное, пора, — заторопился я, вкрадчиво отступая к двери.
— Я ваша должница, — просияла невеста.
