Восьмого ноября она привычно сделала генеральную уборку, до отвала накормила Ваську, задала Мишане несколько хороших задачек, поменяла постель, одним словом, снова была готова. И даже не удивилась, когда девятого утром в дверь несколько раз настойчиво позвонили, а потом застучали.
— Иду-иду, — она поспешно накинула шаль и открыла дверь.
Вот уж кого она ни капли не ожидала увидеть на своем пороге, так это милиционеров. Они представились, и тот, что постарше, спросил:
— Пономарева Вера Ивановна, пенсионерка, так ведь?
— Да, — кивнул она. — А в чем дело?
— Вот это лицо вам знакомо?
На протянутом фото она сразу узнала Марусины толстые щеки.
— Социальная работница. Хорошая такая, пирожками угощала.
— Эх, бабуля, — вздохнул старший милиционер. — Мошенница ваша работница. Уборку у вас делала?
— Ну да, было дело.
— Тогда проверяйте, что из ценностей пропало.
Милиционеры уселись за стол, рядышком с открытым дневником, и Вера Ивановна все беспокоилась: вдруг заглянут и прочитают? Но они только разглядывали скромную обстановку да тихонько переговаривались.
Первым делом она поспешила в спальню, заглянула в шкатулку, которую пару лет не открывала. Так и есть, пропали обручальные кольца, две пары золотых сережек и цепочка.
— Так, запишем. А деньги в доме есть?
— Нет, откуда же им… постойте-ка, а похоронные-то, похоронные двадцать тысяч должны быть тут, под ковриком.
Вера Ивановна наклонилась, достала из-под коврика конверт и ахнула: пустой.
— Тут вот деньги были, на похороны, и копия завещания моего.
Она села на диван, еще раз посмотрела в пустой конверт и улыбнулась. Вот он и ответ на вопрос про девятое ноября. Куда ж теперь помирать, когда хоронить не на что. А двадцать тысяч ей теперь, дай бог, если за два-три года скопить. Она-то мучилась, ломала голову, сочиняла записи в дневник. А ответ все это время лежал под ковриком. Вот спасибо тебе, толстощекая Маруся!
Она не выдержала и рассмеялась.
Милиционеры переглянулись, один спросил другого шепотом: «Может, „скорую“? Все-таки шок для старушки».
— Не надо «скорую», — она взяла себя в руки. — Что ж мне теперь, плакать, что ли?
— А оригинал завещания у вас где?
— Где ему положено быть, у нотариуса, конечно.
— Повезло вам, бабуля, что завещание по правилам оформили. А то бы бомжевали сейчас благодаря Марусе вашей.
— Так значит, поймали вы ее?
— Поймаем.
Под диктовку Вера Ивановна написала заявление о пропаже денег и украшений, в подробностях описала визит Маруси. А когда милиционеры ушли, снова рассмеялась. Надо же, а она-то радовалась: вот добрая душа, пирожков напекла! Неужто стыдно ей, толстой роже, было просто так пенсионеров грабить?
И так стало вдруг Вере Ивановне легко, как в молодости, когда разрешали в колхоз на картошку не ехать. Она даже в пляс пустилась на радостях. Раскрытый дневник захлопнула и убрала в шкаф. А на следующий день пошла в собес и написала заявление, что социальный работник ей больше не требуется.
Первый зимний месяц выдался на редкость морозным. Куцее пальтецо, что удалось купить на отложенные деньги, грело плохо. Приходилось кутаться в две шали — одну Вера Ивановна обматывала вокруг поясницы, а другую накидывала на плечи, сверху надевала пальто и шла в парк. Она вдруг вспомнила, как раньше с ребятами они делали из молочных пакетов кормушки для птиц и вешали на деревьях. Она стала покупать кефир в картонных коробках, каждую отмывала, вырезала окошечко, насыпала крупы или хлебных крошек и развешивала в парке. Хотела и у себя за окном повесить, да побоялась, что вместо добра для птичек наоборот получится — Васька не выдержит да сиганет как-нибудь в форточку.
К середине месяца на улице потеплело, и тогда Вера Ивановна достала из кладовки старые лыжи. Странно, и почему она их до сих пор не выкинула? Спортивные штаны нашлись сразу, их она обычно надевала, чтобы окна мыть. Толстые носки связала себе сама, и шапочку тоже. Первая прогулка в парке далась ей тяжело. С трудом Вера Ивановна одолела по лыжне один круг, а потом долго не могла отдышаться, сидя на скамейке. Только спустя неделю решилась на еще одну лыжную прогулку, а потом и на следующую.
Солнце светило радостно, ярко, искрился снег.
Однажды во время такой пробежки она увидела, как из сделанной ею кормушки красногрудый снегирь клюет пшено. Она сошла с лыжни и стала в сторонке, любуясь птицей. Свет и радость заполняли сердце, будто с каждым зернышком, что подбирал из кормушки крохотный клювик, что-то таяло в душе, что-то отпускало, и легче становилось дышать, и вкуснее казался воздух, да так, что она никак не могла надышаться. В тот день она окончательно приняла решение насчет девятого декабря.
Каждый день она ловила себя на мысли, что старается растянуть свои дела подольше. Часами засиживается с Мишаней над задачками, да и он, кажется, математику полюбил. Печет пирожки, а тесто по три раза раскатывает, вбивает в него крепкой еще рукой всю свою теплую энергию да нерастраченную любовь. Чай пьет медленно, по глоточку, различая каждый оттенок вкуса. Вере Ивановне даже казалось, что вкус воды в кране каждый день меняется. И полы моет не спеша, обходя каждый уголок, и пыль вытирает тщательно, будто разговаривает с каждым предметом — и со стариной буфетом — закадычным другом, и с подружками-тумбочками, и со столом — основой учительской жизни. И все чаще смотрит просто так за окно, и телевизор целый месяц, поди, не включала.
— Хорошо выглядишь, Вера! — удивлялась соседка Клава.
И в самом деле, щеки у Веры Ивановны зарумянились, стали гладкие да розовые, и даже морщинки стали симпатичными, улыбчивыми. Васька, паршивец, и тот потолстел да с какого-то перепугу хромать перестал, впервые за свою кошачью жизнь.
К девятому декабря Вера Ивановна купила краски. С утра надела старый фартук и взялась за работу. Хорошо рисовать у нее получалось с детства. И пусть соседи что хотят, то и думают, а ребятня наверняка порадуется.
Первого января две тысячи десятого года Вера Ивановна сидела у стола и смотрела на окно. Там, снаружи, смутно виднелись морозные узоры, но их почти не было видно. Потому что изнутри стекла украшали веселые картинки. Тут, на кухонном окне, Вера Ивановна нарисовала колобка и самую настоящую лису с пушистым хвостом и хитрой мордой. В комнате на окнах поселились Дед Мороз с большим мешком и Снегурка-красавица, а со спальней она три дня провозилась, пришлось на лесенку влезать. Шутка ли, семь гномов нарисовала и одну Белоснежку! И конечно, все окна украшали роскошные голубые снежинки. Поначалу было трудно, даже очки запотевали от усердия, и первую картинку пришлось смыть. А потом вспомнила рука навык да дело пошло. Лет, наверное, до сорока она всегда разрисовывала окна в школе к Новому году, а потом перестала — все-таки заслуженный работник образования, неудобно.
Вера Ивановна вспоминала, как сидела за этим окном год назад да разглядывала морозные узоры и твердо решила умереть. А теперь она смотрит на хитрую лису, круглую улыбку колобка, и на столе у нее чай с душицей да еловая веточка в банке. Ходики тикают весело, задорно, кукушка больше не хрипит — Мишаня починил, и кот под батареей привычно курлычет кошачью довольную песенку.
Вера Ивановна сидела и думала, что прямая — это, на самом деле, множество точек. А каждая точка, в свою очередь, если ее развернуть, может оказаться и линией, и параллелепипедом, и шаром или пирамидой. Разрисовать окно — это и точка, потому что вот она, картинка, готовая, и сложная геометрическая фигура, потому что рисовать пришлось несколько дней. А значит, нет больше в жизни одной строгой прямой линии, нет больше отрезков от точки к точке, а есть только свободная кривая в многомерном пространстве, и в каждой ее точке прячется целая маленькая жизнь.
Выходит, она уже умерла. Нет больше той Веры Ивановны, которая поднималась каждое утро, чтобы до новой точки прямую рисовать. Есть только Вера Ивановна, которая и сама не знает, куда ее теперь кривая выведет, да только неважно это. А что важно, она бы и сама не могла сказать. Вот сидеть сейчас да чай с сушками пить — это важно.
А раз она уже умерла, значит, не стыдно и старую мечту осуществить. В самом деле, чего старая, покойная Вера Ивановна постеснялась бы, новая точно не побоится.
Не спеша, растягивая удовольствие, Вера Ивановна достала из ящика стола давно приготовленную пачку тетрадок. Все фамилии на обложках она помнила до сих пор. Последний ее выпускной класс — Люда Фролова, Ася Мартыненко, Андрей Гончаров, Петя Галкин, каждого она помнила вплоть до оценок за год. Она открывала тетрадки и аккуратно вынимала из каждой скрепки, а потом резала листки аккуратно по линии сгиба.
