Он говорит своим громогласным голосом:
— Ты должна пройти практику, прежде чем получишь работу, э…
— Халима аль-Кабш.
Он улыбается в ответ:
— Аль-Кабш?! Ну, ничего… У тебя лицо не хуже, чем у актрис нашей труппы. Я хочу посмотреть тебя после репетиции.
Я стараюсь изо всех сил. Не загадывая на будущее. Чтобы этот кудесник был доволен. Я рассказываю все матери, и она говорит, что так поступают добродетельные люди. Я жду от него одобрения как божьего благословения. В его присутствии у меня перехватывает дыхание. Ты, Халима, талисман труппы. Бог благоволит красоте… Когда он начал распускать руки? Солнечный луч, преломляясь через стекло, заливал его лицо, на улице музыкант наигрывал на дудочке веселый мотив. Задыхаясь, я отталкиваю его длинные руки. Нет, господин-бей, я честная девушка… Его смех звенит у меня в ушах. Мое сопротивление сходит на нет в тишине огромной запертой комнаты. Порыв горячего дыхания и ловкое проникновение, сломившее мою волю. Это кошмар. Он заканчивается слезами, не предполагающими сочувствия. Снаружи двигаются люди. Моя мать умрет до того, как узнает…
* * *
Только в полдень он наконец-то начал шевелиться. Нервы немного успокоились. Я хватаюсь за соломинку, но чего я жду? Нужно приготовить платье, чтобы можно было выйти. Он расскажет свой секрет мне, а не этому ненавистному мужчине. Что у меня теперь осталось, кроме Аббаса?
* * *
Опиум принес крах… Нет, это случилось еще раньше. Какие славные мечты я похоронила! Он делает последний глоток из стакана и, улыбаясь хмельной улыбкой, показывает на комнату, прилегающую к гостиной, и говорит:
— В этой комнате моя мать уединялась с сержантом!
От ужаса я прихожу в замешательство. Аббас спит спеленутый в люльке. Я говорю, не слыша своего голоса:
— Ты пьян, Карам.
Он мотает головой:
— Она берегла меня, следила, чтобы я не выходил из своей комнаты.
— Нельзя же было…
Он перебивает меня:
— Я не люблю лицемерия… Ты, Халима, лицемерка!
— Прости ее, Господи… Ты все еще держишь на нее зло?
— А за что мне на нее обижаться?
— Я не понимаю тебя…
— Твой муж не как другие мужчины. Он не верит никаким людским вымыслам.
Что это значит? Он — муж как муж, только высмеивает все. Смеется над моей верой… над всем, что мне ценно и свято… Что же уважает этот человек? Вот он без зазрения совести поносит собственную мать. Я говорю ему:
— Ты ужасен, Карам.
Он отвечает с пренебрежением:
— Это нам еще повезло, иначе я развелся бы с тобой после первой брачной ночи.
Мне в сердце вонзили раскаленную иглу. У меня потекли слезы. Второй раз в жизни мне нанесли сокрушительный удар. Он говорит:
— Извини, Халима… Когда же ты станешь свободной?
— Ты злой и бессердечный!
— Меня не трогают эти слова, в них нет смысла.
Он рассказывает мне о безумной связи своей матери с полицейским, как она его игнорировала, и как он вырос свободным, благодаря этому распутному безразличию.
Он пьяно произносит:
— Я ей всем обязан…
Он окружает меня кошмаром. Я живу рядом с силой, не признающей никаких ограничений. На чем же держится наш союз? Нет, это случилось еще до опиума. Опиум просто не нашел бы души, которую должен был разрушить…
* * *
Я заметила, что он вернулся, и мое сердце екнуло, несмотря на неприязнь. На улице он кажется намного старше, чем когда работает в лавке. Он сел на свое место, не взглянув в мою сторону. Я спросила:
— Что он тебе сказал?
Он холодно ответил:
— Он покинул квартиру с чемоданом и отбыл в неизвестном направлении…
О, мука и ужас! Когда судьба перестанет истязать меня?
— Почему ж нам не сообщил?
— Он не думает о нас….
Я обвожу лавку взглядом и говорю:
— Он облагодетельствовал нас… Это больше, чем мы заслуживаем.
— После чего он захотел о нас забыть.
— Тебе нужно было пойти к аль-Хиляли…
Он уставился на меня с отвращением и ненавистью, я сказала:
— Тебя не за что благодарить.
— Я хочу размозжить тебе голову.
— Ты что, опять взялся за опиум?
— Его могут позволить себе только министры.
И вдруг он сказал, понизив голос:
— Аль-Хиляли не знает ничего о его местонахождении.
Я не утерпела и спросила:
— Ты был у него?
— Он не знает ничего о его местонахождении.
— Господи… Он съехал с квартиры?
— Нет.
— Наверняка тут замешана женщина.
— Так может думать только такая как ты…
— Что я могу ответить такому как ты? Тебе совершенно ни до чего нет дела.
Я почувствовала себя несчастной, и душа разрыдалась.
* * *
Я отправилась, надев новое платье и завернувшись в старую шаль. Я ни на что не надеялась, и отчаянье мое оправдалось. Я спросила у привратника:
— У тебя верные сведения?
— Ага.
Я не нашла в себе смелости войти в театр. Не желая того, повернула обратно. Посетила усыпальницу святого аль-Шаарани и молила его о милости. Потом прошла в лавку, чтобы увидеть, как, довольный, муж улыбается покупателю. Разбитая и вне себя от гнева, я села. Потеряв терпение, попросила:
— Сделай что-нибудь. Или ты ни на что не способен?
— Хочу тебя прикончить. В один прекрасный день я тебя убью.
— Сходи к директору еще раз.
— Иди сама, он особенно хорошо относится к своим наложницам.
— Твоя мать не оставляет меня в покое, издевается надо мной из могилы. Оставить после себя такое чудовище!
— Рядом с тобой она покажется скромницей!
* * *
Этот театр был свидетелем моих страданий и моей любви. Он был свидетелем того, как меня насиловали, но не защитил меня. Под его высоким сводом гремят приторные призывы к добру, а по мягким сиденьям льется кровь. Я несчастна… несчастна. Кровь приливает к лицу от одной мысли о моей тайне. Он не знает о моей любви, ему все равно. Наверное, даже не вспомнит, как меня зовут:
— Ты сторонишься меня. Я с ног сбилась, ища встречи с тобой…
— Тебе что-то надо?
— Что? Ты забыл? Я потеряла все…
— Не надо преувеличивать. Ничего такого не случилось.
Из моих глаз потекли слезы.
— Нет… нет… Исключено, чтобы в театре что-то заподозрили.
— Но я. Войди в мое положение. Не бросай меня…
— Все проще, чем ты себе придумала. Ничего страшного не произошло. Подумай хорошенько ради работы и своего будущего. Забудь, что было. Вспоминать это бессмысленно.
Он каменный. Я ненавижу его так же сильно, как и люблю. Брошенная, одинокая, я мучаюсь. Тетя когда-нибудь догадается, почему мне плохо… Чего я прошу у этого безбожного мира?
* * *
Когда стемнело, я пошла в арт-кафе. Заметив Фуада Шельби, курящего кальян, направилась к нему. Он не ожидал, что я приду, и привстал, приветствуя. Пригласил меня сесть и сказал:
— Надо было навестить вас, у меня столько забот, будь они неладны!
Я ответила, не придавая значения:
— К нам никто не зашел… но это не важно. Я пришла, потому что после исчезновения Аббаса не могу найти себе места…
Он улыбнулся и сказал:
— Нет повода волноваться, дело ясное. Он скрылся от любопытных глаз — и правильно сделал. Вероятно, он готовит новую пьесу…
— Разве не следовало нам сообщить?
— Прости ему это. Не волнуйся. Твою красоту ничто не омрачит, Халима. Как дела у Карама?
— Этот змей все еще отравляет людям жизнь…
Он рассмеялся — его смех действовал мне на нервы, и я ушла из кафе. На этот раз я решилась, набралась смелости и направилась в театр. Я попросила директора принять меня и вошла в кабинет. Та же комната. Тот же кожаный диван. Тот же человек. Нет… другой. От того осталась только трусость. Похоть так же состарила его, как нас состарила неволя. Кто из них двоих виноват в моем несчастье больше? Он встал, чтобы поздороваться… Закричал:
— Привет! Привет! Рад видеть тебя в добром здравии!
Я высмеяла его слова, присаживаясь:
— В добром здравии?!.
— Как и следует быть матери успешного драматурга!
— Пока он вызывает у меня только беспокойство.
— Нет причины для тревоги. У меня приятная новость. Он звонил мне…
Я обрадовалась и перебила:
— Где он?
— Не знаю. Он хранит это в секрете. Пусть, если хочет. Важно, что он приступил к сочинению новой пьесы.
— Он оставил свою работу?
— Да… Это опрометчиво, но он верит в свои силы, и я его поддерживаю.
— Почему он не удосужился позвонить мне?
— Он не хочет, чтобы его расспрашивали о пьесе. Я так понимаю ситуацию.
— Но сплетничают… Что ты думаешь об этом?
— Пьеса — это произведение искусства. А искусство есть вымысел, какие бы факты оно не предоставляло!
— Но люди подумают…
