Я обрадовалась и перебила:
— Где он?
— Не знаю. Он хранит это в секрете. Пусть, если хочет. Важно, что он приступил к сочинению новой пьесы.
— Он оставил свою работу?
— Да… Это опрометчиво, но он верит в свои силы, и я его поддерживаю.
— Почему он не удосужился позвонить мне?
— Он не хочет, чтобы его расспрашивали о пьесе. Я так понимаю ситуацию.
— Но сплетничают… Что ты думаешь об этом?
— Пьеса — это произведение искусства. А искусство есть вымысел, какие бы факты оно не предоставляло!
— Но люди подумают…
— Зрители ничего не поймут из всего этого. Вздор! Если бы только Тарик не дурил.
Я перебила его:
— Его враг. Будь он проклят!
— А теперь, прошу тебя, успокойся.
* * *
— Я слышал, что Карам Юнес просит твоей руки.
— Да.
— Дело можно поправить…
— Нет… Мне противна эта ложь.
— Ты признаешься ему?
— Думаю, это лучше всего.
— В наше время, пропитанное подлостью, ты исключение среди девушек. Ты и правда все ему расскажешь?
— Это не важно.
— Лучше тебе этого не делать…
* * *
Я зашла в буфет. Дядюшка Ахмед воскликнул, завидев меня:
— Молодец, что пришла.
Я молча села напротив него. Он принялся готовить мне сэндвич и чай. Из всех нас поздравили только Ахмед Бургуль и Умм Хани. На меня нахлынули воспоминания, связанные с этим местом. Чай, сэндвич и ухаживания. И дудочка, надрывающаяся в аду. Как капли чистого дождя на навозную кучу. Дядюшка Бургуль сказал:
— Успех Аббаса — настоящая удача, в утешение за прошлое.
Я сказала с сожалением:
— Он бросил нас, не сказав и доброго слова.
— Не переживай, никто же вокруг не волнуется.
— А Тарик Рамадан?!
— Он полоумный!
* * *
Новое жестокое испытание. Была решимость признаться, но от страха в последний момент я потеряла дар речи. Я чиста и невинна, ненавижу обманывать, но страх сковал мне язык. Карам кажется мне образцом серьезности и любви. Потерять его? Я молчала до последнего, пока не стало пути назад. Мне было страшно стоять перед ним обнаженной, взволнованной и униженной. Я начала тихо говорить.
Я слаба, я заплакала. Напряженная, унизительная, голая правда встала между нами. Я тихо произнесла:
— Я виновата… Не смогла сказать тебе раньше…
Его взгляд застыл в задумчивости. Чего я боялась, то и случилось. Я выговорила:
— Я боялась потерять тебя. Поверь, меня изнасиловали…
Опустила глаза в пол, сгорая от волнения. Что-то произнесла, и он что-то ответил, слова расплавились в пламени боли. Однако его голос отдавался глубоко в моем сознании:
— Мне нет дела до прошлого…
Я заплакала еще сильнее. Неожиданно меня словно озарило восходящим солнцем. Я сказала, что он благороден, и я посвящу себя тому, чтобы сделать его счастливым. Прошептала, утирая слезы:
— Как же легко пропасть невинному человеку…
* * *
Как теснит грудь… я возвращаюсь к нему. Вошла в лавку и села. Скажу ему только, что виделась с Фуадом Шельби, но не больше. Я не доставлю ему удовольствия. Он не любит Аббаса. Притворяется, что это его не касается. Если б он страдал, как я. Мы торгуем удовольствием, а наше единственное развлечение — обмен оскорблениями.
* * *
Я падаю все ниже и ниже. Новое зло сотрясает дом.
— Опиум — адская вещь, ты угробишь себя!
— Спасибо ему в любом случае.
— Ты слишком быстро отдаляешься от этого мира.
— Еще раз ему спасибо!
— Я выбиваюсь из сил. А как же Аббас, ты же любишь его?
Он продолжил отпивать из стакана черный чай, не замечая меня.
— Одной моей зарплаты мало, чтобы покрыть расходы на хозяйство.
— Ты сдаешь комнату Рамадану.
— Этого не хватает, все словно взбесились…
Теперь я знаю тебя, поэтому боюсь. Ты не такой, каким я тебя представляла в самом начале. Ты растерял все, даже ту силу, которой так гордился. Мы разошлись по отдельным комнатам. Любви нет, в доме — пусто. Ты, ты, остался только ты, Аббас. Не слушай, что говорит отец… Не верь ему, он болен. И к лучшему, что ты один-единственный. С тобой Бог. В нем все. Будь ангелом. Пусть твоими друзьями будут учитель, книга и театр. Будь моим сыном и сыном других добрых людей. Ты — единственный луч света в этом доме, погруженном во тьму. Будь единственным во всем…
* * *
Иногда он смотрит украдкой, думает, я ему откроюсь. Вряд ли. Спорю, ты ненавидишь меня больше. Он спросил:
— Когда наступит зима, как мы будем в этой хилой лавке?
Я уверенно ответила:
— Когда к Аббасу придет успех, вся жизнь переменится.
Он горько усмехнулся:
— Когда к Аббасу придет успех!
Я бросила с вызовом:
— Я уйду вместе с ним. Он же не пожалеет денег тебе на пальто или плащ.
* * *
Красный буфет остался таким же. Он надсмехается над переменами, произошедшими с его постоянными посетителями. Он слышал много разговоров, но не верит никому. Дядюшка Ахмед Бургуль говорит мне:
— Вот лепешка, сейчас сделаю чай…
Подходит молодой человек и садится на кресло рядом со мной, тоже заказывает лепешку с бобами и чай. Судя по всему, он из театра, но не актер. Симпатичный молодой человек, с крупной головой и большим носом. Дядюшка Бургуль спрашивает меня:
— Опять насчет квартиры, барышня Халима?
И я отвечаю ему, смущаясь в присутствии незнакомца:
— Легче найти иголку в стоге сена.
Молодой человек вдруг спрашивает меня:
— Ищешь квартиру?
Я говорю, что да, и дядюшка Ахмед знакомит нас. Он дерзко спросил:
— Все ради замужества?
Ох… Начинаются заигрывания. В театре это происходит быстро. Он, не колеблясь, идет напролом. Жертву убивают под мелодию народной дудочки.
— У меня старый двухэтажный дом.
— По квартире на каждом этаже?
— Да нет. Он не поделен на квартиры.
Дядюшка Ахмед уточняет, могу ли я занять один этаж, и тот кивает. Я спросила у него:
— А это не помешает семье?
И он ответил с присущей ему наглостью:
— А я один живу…
Я возмущенно отвернулась, а он коварно продолжал:
— Вот увидишь, этаж подойдет тебе и твоей семье.
Я поблагодарила его и промолчала. Почему остался неприятный осадок? Чего он хочет? Он понятия не имеет о моей трагедии. И о моей любви. И о моем неверии людям.
* * *
Я сказала, что иду к Умм Хани, в ее маленькую квартирку в аль-Имам, где с ней живет Тарик Рамадан. Она встретила меня тепло. Мне пришлось подождать, пока Тарик проснется. Он вышел из комнаты взъерошенный, как черт, и ехидно усмехнулся:
— Молодец, что пришла.
Я выложила напрямую:
— Полагаю, до отъезда Аббаса ты был у него?
— Было дело…
— Не исключаю, что то, что ты ему наговорил, заставило его уехать…
Он цинично парировал:
— Попал в ловушку и дал деру.
Я разозлилась так, что прослезилась. Умм Хани закричала:
— У тебя нет сердца! Что я слышу! Я видела смерть Тахии, видела горе обезумевшего Аббаса!
Меня удивила сказанная правда и я спросила ее:
— Так ли об этом говорят, как ты это видела?
— Ничего подобного…
Тарик сказал:
— Ему оставалось только убить ее у тебя на глазах, дура.
— Дурость — считать Аббаса убийцей.
— Его признание каждый вечер звучит со сцены театра.
Умм Хани сказала:
— Благодаря ему ты стал актером, которому публика аплодирует неистовее, чем самому Исмаилу.
— Благодаря его преступлению. Преступлению, из-за которого он сбежал.
Я упрямо сказала:
— Он сидит в тихом месте и заканчивает новую пьесу.
Тарик расхохотался:
— Свою новую пьесу?! Спустись на землю, мать Аббаса!
* * *
Да… Когда-то он был адекватным и разумным, несмотря ни на что…
— Халима, как ты думаешь? Тарик Рамадан хочет снять у нас комнату.
Я запротестовала:
— Нет-нет! Пусть живет у себя.
— Он поссорился с Умм Хани и ушел из дома. Болтается по улицам без угла, а цены с каждым днем растут.
— Неприятно, если чужой будет жить с нами.
— Он нуждается в нас, а мы — в деньгах.
— Он похож на бродягу.
— Ему нужна наша милость, особенно твоя. У нас пустых комнат — на целую армию!
Я нехотя подчинилась. Хотя совершенно его не уважала. Актер-неудачник, живущий за счет женщин. Но и представить себе не могла, что он сделает с нами…
* * *
Неожиданно для нас в лавке появилась Умм Хани. Она пришла на следующий день после моего визита. Очевидно, ответным визитом она хочет извиниться за своего мужика, который дурно обошелся со мной. Ей за пятьдесят, как и Тарику, но она пышная, нельзя сказать, что несимпатичная, и живет неплохо. Она сказала:
