— Но ты будешь ухаживать за ней сама!
С тех пор прошло два года. Мой отец умер. Я вытащила из заброшенной конюшни гнилое сено и кучу тряпья и поселила там своего рыжего красавца полуараба, которого ежедневно мою, обихаживаю и вывожу на прогулку. Шерсть у него блестит так ярко, что я назвала его Брильянт.
Трудно быть единственной дочерью, говорить на двух языках (по-французски за столом, по-немецки в конюшне), страдать от пробелов в образовании, жить без друзей, потому что местные — ох уж эти местные! — не любят того, что люблю я, и любят то, чего я не терплю (если не считать Лена — это мой кузен из главного, юго-западного крыла замка).
Да, трудно быть девушкой, быть бедной, быть одинокой.
Мне не очень-то удается ладить с матерью — все кажется, что она никогда меня не любила, а может, я ошибаюсь, я хотела бы ошибиться. Но по-моему, она желала не дочь, а сына. Мое самое первое детское воспоминание связано с глухим шумом, поднимавшимся с пола парадной залы; он то затихал, то слышался вновь. И еще я помню тяжелый запах постного масла, смешанный с запахом шерсти. Моя мать была мужской портнихой. Она прекрасно владела своим ремеслом и держала у себя под началом четырех швеек. В первые годы замужества она не смогла отказаться от работы и большую часть дня проводила в этой просторной низкой зале, где непрерывно стрекотали швейные машинки. Мне был тогда год или два — обычно от этого возраста в памяти ничего не остается. Чтобы со мной не случилось никакой беды, меня подвешивали на большой гвоздь, вбитый в стену, точно узел с бельем или полишинеля. Я представляла собой и то и другое. Я махала ручонками, смеялась, плакала. Иногда меня снимали оттуда.
Моя мать, выйдя замуж за адвоката, сочла за лучшее постепенно избавиться от швейной машинки, и, когда она решила снова сесть за нее, поскольку супруг ничего не зарабатывал, оказалось, что уже поздно. За это время мужское население страны успело соблазниться магазинной готовой одеждой. Тогда мать сама, без помощи подручных, принялась шить женские платья, но она слишком грубо и неуклюже кроила их, это не нравилось ее клиенткам. Бедная мама, пришлось ей жить, как истинной аристократке, — то есть в нужде, а ведь прежде, будучи женщиной из народа, она и горя не знала…
Зато отца я любила. От него я унаследовала миндалевидные светлые глаза, а от матери — физическую силу. Отец всегда был добр ко мне, часто объяснял, откуда идет наш знатный род, — ведь он дал мне имя с дворянской частицей, которую наши предки получили при Людовике XV. Мой самый любимый предок — капитан швейцарских гвардейцев, которые отдали свои жизни за короля. В детстве я величала его «красным дедушкой». Кроме голубых глаз, мне запомнилась еще отцовская рука, — вероятно, потому, что она дрожала. Ребенком, во время мессы, я приникала к ней щекой и ощущала эту неудержимую дрожь… А теперь моего отца нет в живых.
Родня никогда не оказывала ему помощи: женитьба на моей матери считалась мезальянсом. Дворяне в наших краях заключают браки только в своем кругу. Братья отца повели себя сурово и вынудили его продать им наш земельный надел за смехотворную цену. Вот почему мы ютимся теперь в самом темном углу замка. Зато мои кузены владеют просторным, идущим террасами садом с подстриженными кустами, розами и лимонными деревцами. Они все слегка презирают нас, все, кроме Лена — младшего брата, мягкого и умного. Моя кузина скоро выйдет замуж за графа. Мальчики учатся далеко отсюда, в престижных школах; приезжая на каникулы, они качаются на качелях с бордовыми подушками или гоняют на своих спортивных машинах. Я завидую только одному — виду, который открывается из их окон. Наш замок стоит на склоне горы, над долиной Верхней Роны. Впрочем, я могу любоваться этим пейзажем каждый вечер и каждое утро, стоя в конюшне, на спине Брильянта, как цирковая наездница, и посылая оттуда воздушные поцелуи моим любимым речке и лесу.
28 августа
Сегодня записываю в свой секретный дневник нечто важное. Во-первых, о дне моего рождения: нынче мне исполнилось шестнадцать лет и, стало быть, пошел семнадцатый год.
А скоро двадцать! «Самые прекрасные годы жизни!» — как важно говорят наши знакомые дамы. По-моему, это ерунда — в двадцать лет у людей больше всего проблем. Нужно выбирать. А что, если выберешь неудачно?!
Одно знаю точно: в этом возрасте я распрощаюсь с матерью и с нашим замком. Я хочу жить новой жизнью, подальше отсюда. Но смогу ли я навсегда покинуть мою речку, мой лес? Однако я еще не осмелилась рассказать, что со мною случилось. Для этого нужно набраться храбрости… Странно!
Итак, вот оно, мое прекрасное сегодня. Я буду предельно откровенна. Никогда не думала, что ЭТО может наступить так быстро. Мгновенно, одним махом. Притом с такой силой, что у меня просто «в зобу дыханье сперло». До сих пор бешено колотится сердце и все дрожит внутри.
Я даже не подозревала, что любовь способна налететь так внезапно. Мне казалось, она приходит лишь к тем, кто ее ждет, кто о ней непрерывно думает. Меня же это нисколечко не волновало.
Итак, я приехала на свой любимый пруд. Вообще-то, сюда никому ходить не разрешается, кроме людей с Большой Фермы, которые возвели здесь невысокую дамбу и поставили две деревянные кабинки с надписью: «Купание и ловля рыбы запрещены». Но я-то знаю, что в определенное время дня здесь никого не бывает. А сейчас хозяева и вовсе заняты уборкой сена, разъезжая по полю на своих красных тракторах.
И вот я привязываю Брильянта к сосне, раздеваюсь в ложбинке между холмами и потихоньку спускаюсь к воде. Это самый глубокий и самый чистый из прудов. Он почти круглый, вода в нем золотисто-зеленая, тростники распустили свои странные маленькие коричневые цветочки. Как и в другие дни, я разлеглась в купальнике на мостках и стала любоваться рыбами. Одна из них плыла за парящей над водой стрекозой, готовясь схватить ее, едва та зазевается. Я невольно рассмеялась. Вдруг я услышала чьи-то шаги, но не шевельнулась, только подняла глаза и увидела юношу в джинсах и серой майке. Сначала я приняла его за одного из обитателей Большой Фермы, но, поскольку он молчал, решила, что это просто турист. Он пристально смотрел на меня. Я продолжала следить за рыбами как ни в чем не бывало, но всей кожей чувствовала на себе взгляд юноши, и это почему-то мешало мне нормально дышать. Незнакомец сел, по-прежнему не спуская с меня глаз. Тогда я быстро нырнула в воду и поплыла к другому берегу. Солнце сюда не проникало, и вода была такая холодная, что я тотчас вернулась назад.
Юноша сидел на прежнем месте, но уже не смотрел на меня. Я заметила, что он читает книгу. Это меня удивило… Я снова улеглась на мостках, с удовольствием ощущая спиной теплое солнце. Опустив голову на руки, я разглядывала рыб под собой, сквозь щели в досках. Когда я подняла голову, юноша исчез. Может, он затаился где-нибудь в кустах и следит за мной?.. Знаю я этих мальчишек!
Однако я не испытывала ни раздражения, ни неудовольствия, — наоборот, мне было хорошо, благостно, привольно. Я всегда чувствую себя счастливой в лесу… И вдруг произошла странная метаморфоза: я словно раздвоилась — мое нынешнее существо как бы задремало (хотя я и не спала), зато во мне проснулась прежняя, восьмилетняя девочка…
Это случилось одним мартовским утром. Целая ватага мальчишек и девчонок, и я в том числе, спустилась к Роне и побрела вдоль реки, мимо прибрежных утесов. Нас вел мальчик постарше других.
— Куда ты нас ведешь, в Землю обетованную? — спрашивали мы его.
— Да. То-то вы удивитесь!
— А что там такое?
Но он не хотел нам говорить. Наконец он подвел нас к черному провалу, из которого поднимался легкий пар. Тут он разделся до трусов и бросился в воду. Мы завопили от ужаса, все как один. Но мальчик вынырнул и стал спокойно плескаться в воде, доходившей ему до подмышек.
— Вы еще не поняли? — крикнул он, глядя, как мы стоим с разинутыми ртами. — Вода-то теплая!
Тут нам все стало ясно. Это был один из теплых источников, о которых все мы слышали: через нашу деревню проходил маленький подвесной поезд, он вез людей наверх, в горы, к санаторию, старому, как мир, — так, по крайней мере, нам казалось.
Ребята разделись и плюхнулись в воду. Девочки, пошептавшись между собой, последовали за ними. Я же стояла на краю промоины, глядя на них. Когда они наконец оделись и ушли прочь, я тоже решила искупаться и, думая, что осталась одна, отважилась на большее, чем мои товарищи: разделась догола и зашла в воду, вздрогнув от удовольствия, так приятно было погрузиться в эту по-матерински теплую стихию после резкого мартовского ветра. Но внезапно случилось нечто странное: я увидела в воде двойника. Однако это нагое тело было не моим, и голова, торчавшая из воды, принадлежала не мне.
Мальчик — это был тот самый, что привел нас сюда, — взглянул на меня и рассмеялся:
