– Не знаю. Запиши как хочешь. Разберусь.
Все остальное я писал «как хотел». Список получился длинный. И когда мы вылезли на палубу, настроение у меня совсем испортилось. Я думал: чтоб устранить столько недоделок, понадобится, пожалуй, месяц. Но старпом был настроен оптимистически, капитану сказал:
– Работы здесь дня на три, если, конечно, не будут табанить.
И я запомнил новое слово, общий смысл которого понял из контекста.
Старпом снял фуражку, вытер грязным платком лицо. Лоб у него оказался узким – густая шевелюра начинала расти чуть ли не от самых бровей. Одет Халин был небрежно – из-под обшарпанного синего плаща виднелся зеленоватый, изрядно засаленный костюм, темная, давно уже потерявшая цвет рубаха. Зато флотская фуражка была почти новой, и не вызывало сомнений, что это творение рук настоящего мастера: все в ней было продумано – и мягкие линии тульи, и форма большого козырька, и плетеная черная ткань околыша, и «краб» был вышит золотом удивительно тонко…
С приездом начальства работа стала продвигаться куда быстрее, времени на перекуры под грибком оставалось теперь совсем мало. С восьми утра до пяти вечера Герка, Жмельков, Халин и я безостановочно таскали на свой «омик» всю положенную для дальнего похода амуницию – троса, пиротехнику, буйки, спасательные жилеты, ящики с приборами, а также дрова и уголь для камбуза.
У соседних судов тоже постоянно копошились матросы, штурманы, механики, и становилось все более заметно, что наши теплоходы собираются в дальнюю дорогу. А в короткие перекуры под грибком я уже со знанием дела перекидывался морскими словами с товарищами по плаванью, и от этого начинало казаться, что всерьез и основательно врастаю в морскую жизнь.
Судовые начальники между тем с утра до вечера осаждали заводских руководителей, требуя скорейшего завершения работ, перехватывая друг у друга бригады дефицитных отделочников, электриков, плотников.
Наконец, те доделали свое, и к нам явились конвертовщики, которым предстояло закрыть все широкие иллюминаторы специальными щитами – деревянными, с прокладками из ткани и войлока, чтобы во время морского перехода стекла не были выбиты волнами. В этой деревянной обшивке «омик» потерял свой только что обретенный франтоватый, праздничный вид, будто надел прямо поверх сверкающего белого костюма замызганную телогрейку. Зато приобрел уже совсем походное обличие, и все в округе теперь знали, какое долгое и трудное плавание – не только по речкам, но и по ледовитым морям – нам предстоит. Рабочие с уважением расспрашивали нас, куда именно погоним мы «омик», и, узнав, что на Обь, качали головами, говорили: «Во куда!» или «Да уж, не близко».
К началу июня все было закончено. Ходовые испытания, которые я так ждал, прошли буднично, бледно, без ожидаемой торжественности. В рубку ввалились пятеро представителей завода. Один из них стал за штурвал. Мы часа два покрутились по затону и вернулись на свое место у пирса. Пожалостин и Жмельков дали десяток мелких замечаний. Заводские их приняли и пообещали к вечеру устранить.
Команде было приказано наутро явиться с вещами – теперь «омик» мог отойти в любую минуту. Но простояли мы еще пять дней, поджидая другие теплоходы. Я уже изнывал от нетерпения. Каждое утро прощался с матерью, которая все рвалась меня провожать и никак не могла поверить, что ее попросту не пустят без пропуска на завод, а вечером, смущаясь от нелепости ситуации, я снова являлся домой.
Капитаны в эти дни с утра до вечера толкались в экспедиции, пытаясь выбить еще людей, чтобы доукомплектовать экипажи. Но народу не хватало. И было решено, что речную часть проводки суда пройдут с теми, кто есть на борту, а в Архангельск, где мы должны были простоять недели три, ожидая, пока разрядится ледовая обстановка на трассе Северного морского пути, дошлют остальных. Перераспределять же наличные кадры не стали. Потому вышло, что на «мошке» Зыкина оказалось два матроса – Ваня и Василий, а на нашем «омике» я так и остался единственным представителем этой самой распространенной морской профессии.
Наконец, когда уже начинало казаться, что нам так и суждено вечно болтаться у причала, был отдан приказ к отходу. Теплоходики выстроились в ряд, погудели создавшему их заводу, прощаясь с ним навсегда.
Еще почти сутки крутились мы по Москве – сперва зашли в Южный порт за продуктами, потом основным руслом Москвы-реки, извилистыми каналами и шлюзами долго шли до Северного порта – Химок.
Но вот и золоченый шпиль речного вокзала скрылся в голубоватом асфальтовом мареве. Позади остался родной мой город, мать, приятели, враги. И вся смута последних нерадостных месяцев, казалось, тоже стала растворяться и таять за кормой судна.
Эпоха взаимных разочарований
Примерно через полгода после той ночи, когда я чувствовал себя самым счастливым человеком на земле, мне стало ясно, что Ренч как соавтор в новом исследовании совершенно бесполезен.
Собственно, это обозначилось гораздо раньше, на самых первых этапах работы, но я долгое время не мог поверить себе. Ведь речь шла о Ренче – и восторженные определения «сам Ренч», «его величество Ренч» не давали взглянуть правде в глаза.
Начали мы с того, что решили внимательнейшим образом изучить широкий круг работ по нашей теме, чтобы попытаться выудить из них задачи нужных нам типов – скажем, такие, из которых, если пользоваться все тем же сравнением, можно сложить что-то вроде «лесного» или «степного» варианта.
Статьи и книги наших соотечественников мы знали хорошо, но по близкой тематике давно уже работали американцы, а в последние годы и несколько немцев. Вот и надо было засесть за иностранные источники. С языковым багажом все у нас вышло удачно: я довольно свободно читаю специальные тексты по-английски, потому принялся за американцев, а Ренч – он в совершенстве владеет немецким – взялся за труды коллег из ФРГ.
Нагрузка, прямо скажем, выпала неравная – немецких исследований оказалось раз в пять меньше американских. Однако с самого начала Ренч стал отставать от меня. На первую часть работы мы выделили три месяца. Но когда в назначенный день я пришел в институт с толстой тетрадью конспектов, шеф явился с двумя страничками, где были очень бегло изложены три небольшие статеечки. Ощутив явную неравность наших вкладов, Ренч пустился в долгие объяснения. Он говорил, что был очень занят в институте, жаловался на какие-то неотложные домашние дела, на трудный стиль немецких коллег.
Мы перенесли нашу встречу на две недели, но и к этому сроку Ренч ничего нового не сделал. Только на сей раз оправдываться не стал, а лишь буркнул:
– Подождете еще две недельки, беды не случится.
Я не умею работать черепашьими темпами. И в университете, и здесь, в лаборатории, если за что-то брался, то уходил в тему с головой, забывая об отдыхе. Теперь же Ренч тормозил мое дальнейшее продвижение. Ситуация осложнялась еще тем, что к этому времени я уже изучил группу американских работ, представлявших собой как бы отдельную подтему. Будь у меня в руках немецкие источники, можно было бы, сопоставив их с нашими и американскими, с этим разделом покончить. Теперь же я должен был браться за следующий раздел, а когда Ренч наконец выдаст мне свою часть, возвращаться к первому. Но я терпеть не могу этих прыжков вперед-назад и знаю, что затраты умственной энергии для перевода с одного диапазона на другой не просто мешают, но как бы снижают эвристичную способность ума, и в результате можно пропустить как раз то, что ищешь. Однако сидеть без дела, дожидаясь, пока Ренч раскачается, совсем не входило в мои планы.
Словом, в тот вечер я пришел домой злой и взвинченный. Мать, сразу учуяв мое настроение, стала расспрашивать, что случилось, и я выложил ей все как есть.
– Нашел из-за чего психовать! – сказала она, улыбаясь. – Вывернемся!
Я хмыкнул:
– Что же ты мне можешь предложить, кроме сочувствия или оладий с медом?
– Большой, а глупый! – мать легонько щелкнула меня пальцем по носу. – Ты, кажется, забыл, что я знаю немецкий. Как-никак на кандидатском экзамене пятерку получила.
– Но ты же не сможешь переводить статьи, где половина математики!
– Сама – нет, а вместе с тобой – вполне. Я буду отвечать за грамматику и человеческие слова, тебе достанутся ваши мудрые термины и формулы. В общем, давай список.
Мать работает в одной из самых больших научных библиотек Москвы, потому все нужные журналы она достала на следующий день, и вечером мы уже засели за перевод. Альянс наш действовал безукоризненно. Нам потребовалось восемь вечеров в будние дни да еще две субботы и два воскресенья, чтобы отработать все статьи первого раздела, с которыми Ренч возился уже четвертый месяц.
Впрочем, Ренчу я не признался, что нашел ему дублера. Во-первых, не мог придумать, в какую форму облечь это признание, чтобы его не обидеть, а во-вторых, не был уверен в качестве наших переводов. Однако я больше не торопил шефа и как будто полностью передал инициативу в его руки.
