Она звонит и заказывает пиццу с самыми разными начинками, свою половину с анчоусами, и трубочки с кремом на десерт. Они расчищают стол, Альма убирает распечатки назад в картотечный шкаф на колесиках. Рон ропщет: мол, их квартира ни дать ни взять, служебный кабинет, но Альма любит офисную мебель, стеллажи, встроенные шкафы. Книжные полки у нее на угловых фитингах, под кроватью — выдвижные ящики. Столы складные, кресла без подлокотников, подставка для принтера многоуровневая — словом, все, что сберегает место. Минимализм греет ей душу. Катушечный магнитофон Рона (необходимый для его исследований), его раскидистые папоротники рядом с Альмиными модулями выглядят как недоупакоупакованный багаж.
А вот и пицца с двойным сыром, маслинами, грибами, луком, зеленым перцем и баклажанами. Рон обозревает пиццу в поисках Альминых анчоусов, отрезает ей кусок, она ест, как положено, — нож, вилка. Рон тянет длинный, заворачивающийся кусок, за которым волочется сырная нитка, прямо в рот. От пиццы его отрывает звонок в дверь. Вернулся разносчик. Он стоит в дверях.
— Можно от вас позвонить? — спрашивает он.
Из кухни доносится его голос.
— Привет, это Джон. Папа дома? Привет. Отлично. Еще две. Я… э… запер ключи в машине. Я на Элк. — Долгая пауза, затем разносчик выходит из кухни, в глаза им он не смотрит. Молча спускается вниз — ждать отца на парковке.
— Господи, — говорит Рон, — вот незадача. Бедняга. Давненько мне не доводилось слышать такую бредятину.
— А мне доводилось.
— Что ж, — поддразнивает он ее, раз тебе так опротивело брать интервью, возвращайся к своему Сервантесу.
Она вздыхает.
— Но я хочу работать с людьми.
— В отличие от нас, грешных?
— Ты знаешь, о чем я. Просто Роза меня достает. Я от нее рехнусь. Один день она льет слезы. Другой — смеется без удержу.
— Может быть, это маразм, — предполагает Рон.
— Нет, — говорит Альма. — Она мной манипулирует — какой уж тут маразм.
— Бедняга. — Он берет второй кусок. — У тебя не было такой тети Розы, вот в чем дело. Ты из другой среды, так что еврейских старушек тебе не понять. Облизывая старушек в Палос-Вердесе, ты ничего не достигнешь.
— Очень смешно, — говорит Альма. — Я шла туда не облизывать их.
— Это просто метафора. Да будет позволено сказать: при всем при том тебе надо побороть Розу на ее территории. Как только она расчувствуется, играй на ее чувствах. Не анализируй их вслух, а плачь вместе с ней. И она откроет тебе сердце.
Альма поднимает на него глаза.
— Уж поверь мне, — говорит Рон.
В следующий свой визит к Розе Альма предпринимает попытку последовать его совету.
— Мы многое пропустили, — говорит она. — Поэтому я хотела бы вернуться к вашему детству. На этот раз я постараюсь меньше говорить, больше слушать вас. Где вы жили в детстве?
Роза отщипывает засохший листок с узамбарской фиалки.
— Мы жили не в самой Вене, а в пригороде, в домике неподалеку от замка. Когда пришли солдаты, всех нас, детей и женщин, заперли в замке, и солдат велел моей матери зажарить свинью! Целиком! А потом они ушли. Нет, вы можете себе такое представить?
— Как вы к этому отнеслись? — спрашивает Альма.
— Я же сказала.
— Я говорю не о фактах. О чувствах. Какие чувства вы испытывали? Вы чувствовали, что солдаты над вами глумятся? Снятся ли они вам и сейчас?
Роза мотает головой.
— Это ж сколько лет прошло.
— И тем не менее вы все так ясно помните!
— Вообще-то нет, — говорит Роза, — с годами все видится как-то смутно.
— Вы постарались забыть эти события?
— Нет, просто я не так хорошо их помню. Альма, я об этом уже Бог знает сколько и думать не думала.
Альма смотрит на вышитую гарусом птичку в рамке.
— Это следствие сублимации.
— Простите, что?
— Вы забываете намеренно. Выталкиваете из сознания.
— Альма, — кротко возражает Роза, — если что-то забываешь, стараться не надо, просто забываешь, и все тут.
— Неужели вы не помните, что тогда чувствовали? Разве вы не испугались?
— Наверное, испугалась.
— Разве вас не могли убить? — наседает Альма. — Изнасиловать, о чем говорить — и в самом деле убить.
— Конечно же, могли, — голос Розы дрожит. — Когда я вспоминаю войну, я только что не плачу.
Альма подается к ней — вся ожидание, нетерпение, сочувствие.
— Только я не очень-то часто думаю о войне.
О чем же она думает, гадает Альма, глядя в Розины затуманившиеся глаза. Вообще-то Роза думает о чехлах. Жалеет, что отдала их. Сорок лет они покрывали диван, на котором сейчас сидит Альма. Роза взяла чехлы с собой, когда переселилась сюда из Нью-Йорка, но в тот же день к ней заявилась Глэдис познакомиться и осмотреть Розину обстановку (Глэдис до последнего своего дня была и хваткая, и зловредная), — стащила чехол с дивана и говорит: «Роза, чего вы ждете?» Глэдис сбила Розу с панталыку, ну она и отдала чехлы. Глэдис хотела их заполучить для благотворительного базара. Это Роза позже обнаружила. Глэдис наведывалась ко всем жильцам: высматривала, что бы у них выцыганить для благотворительного базара. Она за это получала всякие призы. Теперь Розе приходится все время держать жалюзи закрытыми — не то подушки выгорят.
Альма склоняется над магнитофоном.
— Давайте перейдем к той семье, у которой вы жили в Англии в войну.
— Она была чудовище, у нее начинался маразм, — заявляет Роза. — Когда они разорились, у нее в голове помутилось, потому что тарелки стали им не по средствам.
— Тарелки? — переспрашивает Альма.
— Фарфоровые, тонкого фарфора. Она что ни день била посуду. Запускала тарелки с размаха через столовую. Зато он был просто ангел. Только он и понимал меня. Еще у них был мальчик Эли, настоящий херувимчик. Волосы у него были — чистое золото. В пятьдесят четвертом я вернулась в Англию повидать его. И он уже был совсем большой волосатый парень. Вот ужас-то. Я просто глазам своим не поверила.
«Верхушка среднего класса, предприниматели», — строчит Альма в блокноте.
— Очень набожные, это я помню точно. Мы каждую неделю посещали службу. Альма, — Роза поднимает магнитофон, — выключите свою машинку, попробуйте творожную запеканку. Послушайте меня. В мое время нас приучали хорошо есть. У меня в ваши годы был восемнадцатый размер. — Видит, что Альма строчит в блокноте, и идет на попятный. — Ну, может, не восемнадцатый, а шестнадцатый. Идите-ка сюда. Садитесь, золотко. Погодите минутку, я достану запеканку из холодильника. Знаете, мне всегда нравилось имя Альма, такое красивое имя.
— Правда? — Альма явно удивлена. — Терпеть не могу свое имя.
— Почему?
— Роза, — говорит Альма, — вы намеренно меня отвлекаете?
— Нет, мне, правда, интересно.
— Ну, не знаю, — Альма шуршит записками. — Уж очень оно, — она не сразу подбирает слово, — стародевическое. Мало того, еще ни одна Альма не прославилась сама по себе. Только как жена прославленного мужа.
— Ну нет, это не так. — Роза выплывает из кухоньки. Я знаю многих знаменитых Альм. Дайте-ка подумать. А Альма Малер[30], это вам как? — Она протягивает Альме кусок запеканки. — Давайте я расскажу вам, как ее готовить. Этот рецепт мне дала Эстер Фейербаум. Ф-е-й-е-р-б-а-у-м, моя дорогая соседка, мы жили рядом в Нью-Йорке. В свое время в нью-йоркской Хадассе она была прямо-таки легендарной фигурой. Я вам это рассказываю, ее имя не забыли. Будь наш мир устроен справедливо, из всех из нас ей следовало бы рассказывать свою жизнь для вашей книги, но она умерла. Такая трагедия.
— Что с ней случилось? — спрашивает Альма. — Что за трагедия?
— Очень большая трагедия, — говорит Роза. — Не хотите попробовать, прочитайте рецепт. И вы поймете, о чем речь.
Рон с кровати наблюдает за Альмой. Она расчесывает мокрые волосы, хлопчатобумажную рубашку завесила полотенцем. Одевается она просто, дорого и не по возрасту. Не то чтобы неподходяще, но невыигрышно. Джинсы и платья она покупает того покроя, который носила, когда была моложе, и рассчитаны они на такую талию, которая у нее была в колледже, и на бедра и грудь, не раздавшиеся с годами. Его это огорчает. Не оттого, что он не знал ее в юности: по ее словам, она была, а он ей верит, та еще стерва. Просто одевается она так, думает он, потому, что не видит, как изменилась, вот что его огорчает. Вместе с тем дело тут не так в тщеславии, как в привычке. Та же история у нее и с деньгами. Привычку эту она переросла, но не изжила. Над Альмой, когда они стали встречаться, на его кафедре подтрунивали:
— Она вечно ходит в джинсах и старых футболках, — говорили его коллеги, — но заметь: что ни день — в других.
Альмина двоюродная сестра Лиз выставляет свои перовые рисунки зверушек в галерее «Ройс»[31], так что они идут на вернисаж. Вернисажи в галереях оба терпеть не могут. Рон терпеть не может тамошнюю публику, Альма — тамошнее искусство. Это у нее такая поза — и далеко не единственная, — она переняла ее от матери: Альмина мать — коллекционерка.
