— Госпожа в городе, дома только барышня. Сейчас о вас доложу.
Неприятно удивленный, доктор вошел в гостиную на первом этаже и остановился у открытого окна. Служанка взбежала по лестнице, наверху стукнула дверь. «Должно быть, скверно себя чувствует и лежит», — подумал он. Мысль о том, что он останется наедине с Элеонорой вызвала в нем беспокойство. Дорогой сюда он снова размышлял о сложившихся между ними отношениях. Зачем было распалять в ней надежды, зная, что это неминуемо отразится на ее состоянии? Чахоточные больные живут в постоянном страхе смерти, всегда возбуждены, неспокойны, жажда жизни усиливается, над организмом властвует половой инстинкт. Тем не менее тщеславие в нем взяло верх над врачебным долгом. Действительно ли он любит Элеонору или же ему полюбился дом купца и его обстановка? Откуда в нем эта холодная рассудочность и наглость? Будто покойный отец дождался его возвращения, чтобы заявить о себе и завладеть его существом… Нет, он заработает много денег, выстроит себе прекрасный дом и частную лечебницу, Элеоноры к тому времени не станет, он сохранит о ней горестное воспоминание, будет, быть может, искренне жалеть ее, но это не помешает ему по-прежнему сожительствовать со своей прислугой, пока не встретится достойная девица с приданым. Так сама собой устроится его жизнь, таковы обстоятельства, незачем корить себя и сожалеть об этой барышне, в которую он по легкомыслию позволил себе влюбиться. Земля поглотит ее, как поглощала миллионы ей подобных, улетучатся и мечты о более возвышенной жизни. «Трезвая рассудительность и европейские идеалы? — спрашивал он себя. — Разве они несовместимы? Вполне совместимы. Как же иначе? Капиталец, красавица жена, солидное положение, Только так и можно жить…»
Он смотрел, как темнеет зелень, а небо приобретает металлический оттенок, и прислушивался к тому, что происходило наверху. «Сам не понимаю, что творится у меня в душе. Впрочем, здесь, на востоке, достоинство — звук пустой. Существует определенный склад ума и следует с ним считаться. Видимо, я в этом отношении не отличаюсь от моих сограждан, — рассуждал он. — В чем моя вина? Ей следует думать только о своем здоровье».
Поскольку наверху медлили, он стал прохаживаться по комнате с выкрашенными в розовое стенами и разглядывал легкую мебель, пока не появилась служанка.
— Барышня одевается. Прошу наверх, господин доктор.
Он оставил шляпу и трость на вешалке в передней и поднялся по деревянной лестнице на выступавший, как эркер, деревянный балкончик в тирольском стиле. Дверь в глубь этажа отворилась, и на пороге показалась Элеонора. Доктор Старирадев почувствовал, как забилось учащенно сердце. Элеонора была одета точно на бал — длинное темное платье, глубокое декольте, открывавшее юную грудь, обнаженные до плеч руки, отливавшие матовым блеском в мягких вечерних сумерках. Высокая прическа делала ее старше, придавала вид дамы. На него пахнуло духами, и в памяти возникла его подружка с Монмартра, всегда встречавшая его разодетая как куртизанка.
— Вы надели корсет! Это для вас убийственно, — сказал он, строго глядя на нее, чтобы остудить ее лихорадочное возбуждение холодностью и деловитостью тона.
Она вся пылала и улыбалась, упоенная своим туалетом и прической. Глаза ее горели. «Не следовало мне приезжать», — мелькнуло у него в мозгу.
— Что же вы не входите? Простите, что заставила вас ждать так долго, — проговорила она, отстраняясь, чтобы дать ему пройти.
Узким коридорчиком доктор прошел в ее комнату, погруженную в вечерний полумрак. Кровать была наспех прикрыта, на туалетном столике лежал скомканный платочек, на канапе — раскрытая книга.
— Вы неблагоразумны. Корсет сдавливает грудную клетку и затрудняет дыхание. Быть может, вам угодно убить себя? Зажгите, пожалуйста, лампу, тут уже темно. Он поставил свой докторский саквояж на низкий пуфик, а сам остался стоять.
— Вы боитесь темноты? По-моему, так лучше, но если вы желаете…
Зашуршало платье, он слышал, как она нервно чиркает спичками, которые ломались и падали на ковер. Огонек бледно осветил фарфоровый шар, и обрамленное широкой бронзовой рамой зеркало золотисто сверкнуло.
— Извольте немедленно снять корсет! — настойчиво произнес он, помогая ей поправить в лампе фитиль.
— Отчего же? Я вам в нем не нравлюсь?
— Полно вам кокетничать.
— А вы оставьте свои докторские замашки, это смешно, — сказала она…
— Я буду вынужден отказаться от дальнейших забот о вашем здоровье, коль скоро вы не следуете моим советам.
Она стояла перед ним, вызывающе глядя ему в глаза. Лампа освещала половину ее лица, вторая половина находилась в тени, и ему почудилось, что в затененном глазу таится какое-то дерзкое решение.
— Мне самой не снять. Помогите. — Она, словно любуясь им, склонила голову набок.
— Но ваше платье… Придется снять платье…
— Застежка на спине.
Он колебался. Как бы не выставить себя в смешном свете… С хмурым видом принялся он расстегивать черные пуговки на темном кружеве. «Она просто смеется надо мной. Отхлестать бы ее хорошенько», — неотвязно вертелось в мозгу.
Тяжелые благоухающие волосы приблизились к его лицу, зеркало отразило вздернутый подбородок, дивный профиль, легкую улыбку на губах. Глаза были закрыты. Его пальцы касались нежной девичьей спины, он почувствовал, что волнуется. Под обнаженными плечами показался корсет, и доктор принялся расшнуровывать его неловкими, нервными движениями. Стягивая с крючков тонкую шелковую тесьму, он слышал свое и ее дыхание. Планки корсета задевали за кружево платья, он не снимался, потому что был завязан еще и спереди.
— Позовите горничную и ступайте в другую комнату, снимите там! Это невозможно! — воскликнул он, сдаваясь.
— Какой же вы неловкий! Помогите хоть снять платье.
Прежде, чем он нашелся, что сказать, она покачнулась, словно ей вдруг стало дурно, и прижалась спиной к его груди. Он увидел обнаженные плечи, ощутил тяжесть ее тела, испугался, что она упадет, и подхватил ее под руки. Она порывисто повернулась и обвила обнаженными руками его шею. Рыдания сотрясали ее, и, пока он искал слова утешения, он увидел в зеркале себя и ее, повисшую на нем, прячущую лицо меж лацканами его пиджака. И понял, что исправлять ошибку поздно. «Будь что будет. Она все равно умрет». Решив это, он поцеловал ее в плечо. И услыхал: «Ты ведь любишь меня… Хоть немножко, пока я еще хороша собой. Я умру…»
— Нет, ты не умрешь, не умрешь! Помилуй, что ты говоришь! — сказал он, прислушиваясь, не приехали ли ее родители.
Но услышал лишь трели соловьев, и майский вечер хлынул в его душу, причинив боль. Молнией пронеслось воспоминание об июньской ночи, проведенной на виноградниках под открытым небом, и породило мечту пережить такие же волшебные, счастливые часы с той, которую он сейчас держал в объятиях. Он вздрогнул, сердце защемило от жалости к ней. Он попытался открыть ее лицо, но она продолжала всхлипывать на его груди, и сквозь плач нельзя было разобрать слова, вырывавшиеся судорожно, по слогам. «Прячет рот, боится меня заразить. Бедняжка!» — мелькнула мысль, и, подняв ее голову, он поцеловал ее в губы, чувствуя, как она трепещет в его руках, готовая ему отдаться.
— Скажи, что любишь меня, ведь ты меня любишь?.. Ведь я не умру?
— Нет, конечно. Конечно, нет… Но ваши могут с минуты на минуту приехать. Приведите себя в порядок, чтобы нас на застали врасплох. Успокойтесь же.
Он помог ей снять платье, и, когда увидел её полуобнаженной, застыдившейся, в нем проснулась страсть к этому молодому, девственному телу. Развращенный парижскими кокотками студент норовил взять верх над врачом, однако врач победил, и он высвободился из ее объятий. Уговорил ее лечь в постель и, заметив на туалетном столике платочек, взял его.
— Кровь. Второй раз, — сказала она.
— Ничего удивительного. Это не должно вас пугать.
Послышался шум подъехавшей пролетки.
— Вернулись ваши родители. Лежите спокойно и вытрите слезы. — Он подал ей свой носовой платок. Девушка схватила его руку, неожиданно рассмеялась и, подняв на него заплаканные глаза, сквозь смех проговорила:
— Видимо, Тырновская царица не носит корсета.
Доктор отшатнулся, как от пощечины.
— Ревновать к прислуге недостойно вас, — сказал он. — Стыдитесь!
_ — Не могу, я и вправду ревную! О, как я ее ненавижу! Прогоните ее, немедленно прогоните! Ведь вы не любите ее, вы любите одну меня? Поцелуйте меня еще раз. — Она прижала к своей груди его руку, и он поцеловал ее, но был вынужден тут же отпрянуть и взять с пуфа свой саквояж, потому что по лестнице поднимались.
Господин Смилов вошел, постучав. Доктор успел опуститься на низкий пуфик возле постели больной. Его пригласили поужинать, а после ужина, оставшись с коммерсантом с глазу на глаз, он сказал ему, что болезнь прогрессирует и необходимо отправить дочь в одну из швейцарских санаторий. «Это единственный и самый разумный способ избавиться от нее и исправить сделанную ошибку», — думал он, убеждая потрясенного отца, что в Швейцарии больная скорее поправится.
