Однажды под конец марта, когда Элеонора чувствовала себя гораздо лучше и кашель почти исчез, он повез ее покататься в своей коляске. С утра погода обещала быть солнечной, но затем внезапно испортилась — повалил мокрый снег, и турку пришлось поднять верх коляски. По дороге в город девушка выразила желание заехать к нему домой. Доктор Старирадев уже давно заметил, что она нетерпеливо ждет, когда он откроется ей в своих чувствах и сама всячески способствует этому. Он попробовал было отговорить ее, но Элеонора настаивала, и он вынужден был согласиться. Они вышли из коляски перед его домом, и он повел ее к себе, затаив в душе вполне определенное подозрение. В городе все знали об их совместных прогулках и, разумеется, ожидали, что она станет его женой. Это обязывало его, а между тем он не был уверен, что болезнь побеждена, и хотел выждать по крайней мере до конца весны. Теперь, вводя ее в свой дом, он не сомневался, что ею движет желание остаться с ним наедине. С другой стороны, ему не хотелось, чтобы она увидала Марину. Он подозревал, что ей кое-что известно о его помощнице и приехала она с явной целью взглянуть на нее.
Прежде чем отпереть входную дверь, он дернул за шнурок звонка, чтобы предупредить бабку Винтию о своем приходе. В передней, к удивлению доктора, никого не было, но когда они поднимались по лестнице, наверху показалась Марина.
— Где бабка Винтия? Ты одна?
Было воскресенье, и старуха пошла в В а рушу проведать дочь.
— Приготовь чай и подай в кабинет! — сказал он, стараясь не встречаться с Мариной взглядом. — Мадмуазель Смилова выпьет чаю с коньяком. И посмотри, есть ли в доме печенье!
Он знал, что Марина видит недовольное выражение его лица, и нарочно говорил подчеркнуто властным тоном.
— Можно и просто чай… Но где у вас приемная? Я иначе представляла себе ваше жилище.
— Сейчас покажу. — Он помог ей снять тяжелую шубу, краешком глаза заметив, что она проводила взглядом Марину, спускавшуюся вниз по лестнице.
— Вы полагали, что у меня просторнее. К сожалению, это не так. Здесь приемная! — Он открыл дверь, внес в кабинет маленькое венское кресло и поставил у печки.
Девушка принялась рассматривать шкаф с хирургическими инструментами.
— О, лучше не глядеть на такое. Напоминает о боли, — вздрогнув, проговорила она.
Доктор сел за письменный стол, решив быть учтивым и сдержанным, как всегда, однако кушетка, на которой спала Марина, не выходила у него из головы, так же, как и мысль о том, что Марина подаст чай, и обе женщины будут пристально рассматривать друг друга, как соперницы.
— Вы не продрогли в коляске? Выглядите вы чудесно, тем не менее нам следует строго соблюдать режим, — сказал он, желая придать беседе профессиональный характер.
Она улыбнулась, отчего на ее щеках появились ямочки. Он давно уже подметил эту ее улыбку, горькую и одновременно насмешливую, при которой опускались уголки губ и подрагивали ноздри.
— Неужели у вас нет иной темы? Вы же уверяете, что я совершенно здорова. Поговорим о чем-нибудь другом. Расскажите о себе.
— Например?
— Например, читаете ли вы стихи? Есть такой поэт Яворов.[10] Слыхали, вероятно.
— Нет. Я читаю медицинские книги и журналы. У меня мало свободного времени, и вообще я из наших поэтов не знаю никого, кроме Ботева, Вазова и Каравелова,[11]- сказал он. — Но отчего вы смотрите на меня так, будто видите впервые?
— Как вы серьезны… и суровы. Или это усы придают вам такой вид? — Она рассмеялась. — Этот поэт, я думаю, носит такие же длинные усы, как вы.
— Вам угодно знать, что я за человек?
— Да, я думала над этим. Знаете, у Яворова есть одно стихотворение, в нем сказано «Туда, куда никто нейдет». Как вы понимаете это? «Туда, куда никто нейдет»…
— Не совсем понимаю, о чем идет речь.
— Да, разумеется, следует прочитать стихотворение целиком. Я дам вам эту книгу.
Она сидела в кресле, покачивая ногой в высоком ботинке, туго обхватывавшем лодыжку. Изящная головка чуть склонилась на грудь, на губах еще блуждала горькая улыбка.
— Я для вас маленькая больная девочка. Конечно, я знаю, что у меня чахотка и что мне вряд ли удастся выздороветь. Но вы проявляете ко мне большую заботливость. Вам очень хочется, чтобы я поправилась, или вы так заботитесь обо всех своих пациентах?
— Я врач и выполняю свой долг, мадмуазель Смилова, — сказал он, стараясь скрыть раздражение. — Ваши родители доверили мне ваше лечение.
— Значит, вы лишь из врачебного долга?.. Понимаю, — проговорила она. — Понимаю…
Он подумал: «Сказать ли, что говорить о моих чувствах к ней еще рано, успокоить ее?» Но, поразмыслив о том, как она может воспринять его слова, не решился.
— Вы почти совсем выздоровели, но давайте лучше отложим этот разговор, — сказал он, подчеркнув слово «отложим». — Вы поддаетесь дурным мыслям. Советую не читать столь мрачных стихов. В вашем возрасте многие настроены романтически.
Он сознавал, что своим наставническим тоном отдаляет ее от себя, но не мог перейти на другой.
— Вы их не читали. Вовсе они не мрачные… А знаете, у вас тут все же уютно.
Он встал, чтобы открыть дверь и пододвинуть кресло девушки поближе к письменному столу. Марина внесла поднос, и доктор подивился быстроте, с какой она переоделась в праздничное платье, причесалась и при хорошилась. Брошка с простым стеклом, купленная у какого-то разносчика на базаре, светилась в вырезе платья, приоткрывая ложбинку на груди. Марина выросла на пороге — высокая, статная, поставила поднос на стол и, стараясь не расплескать чай, как всегда, весело улыбнулась. «Неужто не ревнует? Неужто так уверена в моей привязанности?» — мелькнуло у него в голове.
— Самовар внизу. Принести?
— Не нужно.
Марина повернула свою красивую голову к гостье, поклонилась, как доктор ее учил, и все так же спокойно и плавно вышла из комнаты.
Наступило молчание.
— Вы говорили, что ваша прислуга старуха?
Доктор ложечкой наливал в чашку гостьи коньяк, делая вид, будто не замечает ее волнения. Элеонора покусывала нижнюю губку и пыталась перехватить его взгляд.
— Она пошла навестить родных. Вы же слышали.
— А это разве не ваша служанка? — девушка взяла в руки чашку, далеко отставив мизинец, словно боялась его обжечь.
— Марина моя помощница. Помогает мне при операциях, встречает пациентов, — проговорил он недовольно, даже хмуро.
— Красавица.
— Да, недурна. — Он налил себе коньяку и одним духом выпил.
— Она постоянно живет у вас?
— Нет, когда возникает необходимость, в особых случаях…
Она пристально посмотрела на него, и он почувствовал, что вот-вот смешается. На ее лице опять вспыхнула улыбка, на сей раз не просто насмешливая, а язвительная, и это вызвало в нем раздражение.
— Она отличная помощница. Я обучил ее и не могу без нее обойтись, — сухо и резко произнес он, желая положить конец неприятному разговору. — Впрочем, если вас это так интересует, расскажу все, что о ней знаю. Она жена почтальона по имени Кольо…
Он холодно улыбнулся, заметив, как на ее щеках вспыхнули два алых пятна, а лучистые глаза померкли…
— Я слыхала, ее называют Тырновской царицей. — Элеонора рассмеялась, и вновь на лице ее появилась улыбка, в которой теперь читалось уже презрение.
Эта барышня позволяет себе заглядывать в его интимную жизнь, изобличать во лжи, злорадствовать, ехидничать, да еще и допрашивать, предъявляя права, какие имела бы только, объяснись он ей в любви, будь она его невестой или женой. Впервые в его душе поднялась волна враждебности к этой Беатриче, которая своей девственной чистотой и влюбленностью посягает на его мужскую свободу.
— Я удовлетворил, насколько мог, ваше любопытство, мадмуазель См и лова. Вероятно, до вас дошли кое — какие сплетни относительно моей помощницы. Не станем более касаться подобных материй, — сказал он, пряча досаду под любезным, однако решительным тоном и устремив на девушку жесткий взгляд своих серых глаз.
— О да… Мне и без того пора. Родители ждут меня к обеду и, должно быть, беспокоятся.
Она посидела в кресле еще несколько секунд, неожиданно зарделась, поставила на стол недопитую чашку с чаем, поднялась и, не глядя на него, направилась к двери.
Он с испугом подумал, что сейчас она разрыдается. Вместо того, чтобы растрогать, эта мысль привела его в еще большую ярость. «Что делать? Не могу же я объясниться ей в любви! Это свяжет меня еще больше… Ничего, пусть уходит, потом успокоится…» — решил он. Помог ей надеть шубу и проводил до входной двери. Марина кликнула кучера.
— Я провожу вас домой.
— Нет, нет. Незачем. Здесь близко и время обедать.
Настаивать он не стал, усадил ее в коляску и дождался, когда она скроется из виду. Он испытывал облегчение, хоть и понимал, что она будет страдать и, возможно, разлюбит его. Но, в сущности, не так уж трудно будет, если понадобится, утешить и успокоить ее.
