Все ушло.
Серый посмотрел на привязанного к стулу урода, поднялся по ступенькам, открыл дверь наружу, сходил к колодцу и набрал ведро воды. Зачем-то потрогал воду рукой — холодная, нет — и разозлился на себя: какая, мать, разница?
Внизу, в подвале весь залп из ведра он зарядил человеку в лицо и в грудь. Брызги оконтурили стену за стулом. Человек от залпа дернулся. Пальцы вцепились в подлокотники. Жилы вздулись на шее. Изо рта вылетела слюна.
— Б…ь!
Серый усмехнулся, услышав судорожный звон цепи, пробуемой на разрыв.
— Не стоит, — сказал он, усаживаясь.
Урод поднял голову.
У него было совсем не уродское, молодое лицо, где-то даже симпатичное, мужественное, с нравящейся женщинам небритостью. Только гематома, родимым пятном протянувшаяся от виска через скулу, его портила. Как и верхняя, вздувшаяся губа.
— К кому это я залетел? — спросил пленник, осматривая подвал цепкими глазами. — Холодно, сука, вообще.
Серый промолчал.
Человек шмыгнул носом и скривился, ощупал губу языком.
— Это ты меня отоварил, дядя?
Серый и этот вопрос оставил без ответа, смотрел в сторону.
— Значит, сочтемся, — ощерился пленник, подрагивая. — Слышь? Сочтемся, говорю. Или ты глухой, дядя? Трусы-то нахрен стянул?
Серый чуть наклонил голову. От его полыхнувшего ненавистью взгляда что-то затравленное появилось у урода в глазах.
Бойся, тварь, бойся!
— Я тебе что, денег должен?
Пленник попробовал взвиться со стула, но у него не получилось даже привстать. Так, приподнял зад, напугал ежа. Проволока врезалась в горло.
— Ах ты, сука!
Урод закашлял, напрасно напрягая плечи. Кожа его покрылась пупырышками. Член сделался совсем маленьким и спрятался в паховых волосах.
— Фамилия и имя, — сказал Серый.
Спокойный, казенный тон дался ему с трудом. Жутко хотелось добавить коленом твари ярких красок.
— Борис Полторак, — с легкой заминкой, щурясь, ответил пленник. — Это ты, дядя, еще не знаешь, с кем связался.
Серый полез за пазуху, достал паспорт с трезубцем и кинул в урода.
— Твой паспорт. Итак, давай сначала. Фамилия и имя.
В тишине потрескивали фитили.
— Микола Лыгун, — глухо ответил пленник.
Тело его сотряслось от холода.
— Новосветловка.
— Что — Новосветловка?
Серый прикрыл глаза, перебарывая желание вбить глупый вопрос обратно в зубы.
— Новосветловка, три года назад.
— Мужик, это когда было-то? — возмутился пленник. — Ты мне руки перекрутил, освободи хоть чуть-чуть.
— Новосветловка.
— Ну, стояли мы там. Давно.
Серый ждал.
— Б…ь, я здесь дуба дам, мужик!
Серый равнодушно пожал плечами. Порывшись в карманах, он нашел упаковку валокордина, выдавил таблетку, сунул на язык и запил остатками воды в ведре.
— Мне все равно.
— Ха! — оскалился, вздрагивая, пленник. — Как же тебе в-все равно, если я сд-дохну? А Новосветловка?
Он стукнул зубами.
— Прислушайся, — сказал Серый, ощущая протекающий в горло мятный привкус. — Разве ты еще не понял, где оказался?
— Где? — завертел головой примотанный к стулу. — Подвал? Камера в тюрьме? Не май месяц. Что я должен увидеть?
— Суд.
— Ты чего, мужик? Охренел вк-конец?
Серый улыбнулся так, что пленник подавился словами.
— У тебя есть два выхода, — сказал Серый. — Ты вспоминаешь и рассказываешь, и тогда дохнешь быстро. В ином случае я отрежу тебе пальцы, уши, яйца и дохнуть ты будешь долго.
— Сепар, что ли? — выдохнул пленник. — Так у нас мир, слышишь? Три года. Не имеешь ты никакого права…
— Я?! Не имею права?
Серый вскочил. Лицо его страшно исказилось. Он поймал пальцами горло урода.
— Ты… мне…
Ненависть не давала говорить, стиснула глотку. Несколько секунд он бешеным взглядом смотрел в светлые, трепещущие тоскливым ожиданием глаза бывшего добровольца батальона «Айдар», затем усилием воли разжал пальцы. Спокойнее, тише, тише.
— Можешь ничего не говорить, — сказал он, наклоняясь к остаткам ковра. — Можешь думать, что я не имею права. Можешь думать про мир…
В руках его появилась пилка, которую он очистил от застрявших в зубцах ворсинок.
— Тебя найдут! — взвизгнул пленник, едва Серый шагнул к стулу.
— Новосветловка. Три года назад.
— Хорошо, Новосветловка, — облизнув губы, торопливо заговорил сидящий. — Мы там стояли, занимали два дома. Я про наш взвод. В июле, кажется. Да-да, точно, в июле. Нет, в августе. Я не помню. Точно, что летом. Яблоки уже… Мы не долго стояли там, ваши нас потом… Вот, это все. Все. Что еще?
— Мало, — сказал Серый.
Он снова уселся на табурет, поежившись, запахнулся в куртку. Взбаламученная ярость отпускала, оставляя после себя холодную пустоту.
— Т-так вроде все, — пленник выстучал зубами длинную дробь. — Холодно, батя.
Серый усмехнулся. Уже батя. Быстрая какая эволюция из дяди до совсем родного человека. Батя. А Димка все папой больше…
Он ссутулился, пряча набрякшие слезы. Незачем твари показывать. Пилка в пальцах уколола, попробовала крови. Подумалось: кого видит этот урод? Пожилого, под пятьдесят мужчину с короткими седыми волосами, живого человека или сепара-террориста, недобитка-провокатора? Может, смерть свою видит? Впрочем, какую смерть, это же герой, вылитый. Герои не умирают, сразу встают в небесные колонны, айне колонне марширт…
Серый поднял голову.
Микола Лыгун пытался вывернуть левую руку из проволочной обмотки.
— Я вижу, — сказал Серый.
— Мы можем договориться, батя, — подавшись на длину шейного обруча, зашептал почему-то пленник. — Я сдамся, вашей МГБ или как там, я все признаю…
— Что признаешь?
— Что участвовал. Что нападал на вашу республику.
Страх мерцал в светлых глазах свечными огнями.
— Новосветловка. Женщина сорока двух лет. Девушка девятнадцати. Юноша семнадцати. Семья. Моя семья.
Пленник сглотнул.
— Там поляки, литовцы были. Они — звери. Наемники. Может это они?
— А ты?
— Мы окопы рыли.
Серый помолчал.
— Знаешь, Микола, я много думал: почему так? Что случилось с Украиной и украинцами? Почему они вдруг решили, что убивать — это хорошо? Почему решили, что на смерти моей семьи, других семей, стариков, детей, женщин можно въехать в б…ский Евросоюз, как в рай? Ответ нашелся. Он, возможно, в чем-то метафизический, спорный, но для меня единственный. Во всяком случае, я другого на знаю. А дело в том, что украинцы продали свои души дьяволу. Оптом и в розницу. Коллективным актом. За деньги, за печенье, за халяву, за чужие вещи, за саму возможность убить и не чувствовать ни вины, ни стыда.
— Но я не убивал, — сказал пленник дрожащим голосом.
Серый шевельнулся, подался вперед.
— Почему бы не сказать честно?
— Батя, я тебе как на духу…
— Ты думаешь, я тебя случайно схватил? — процедил Серый. — Я же тебя, суку, два месяца вылавливал. Все на Украине продается, все списки, все листочки тетрадные с записями выплат, все адреса, знай только подойди с денежкой к нужному человеку.
Он достал из-за пазухи и бросил к паспорту с трезубцем ксерокопии печатных и рукописных страниц.
— Я бы, честно, не занимался этим, — тускло сказал Серый, — но вас не судили, а объявили героями. Больно мне стало, очень больно, за дочь, за сына, за всех, кого вы… Нельзя такое спускать. Пусть и мир. Мир…
— Так ведь зло, — отстучав зубами, сказал пленник. — Уб-бьешь меня, умножишь зло. Нельзя злом со злом.
Серый дернул щекой.
— Не надо мне про сучью философию. Умножение зла происходит, когда оно остается безнаказанным. А наказание зла называется справедливостью, понял, Микола? Или ты думаешь, справедливость только там? — он показал глазами на потолок. — Нет, она здесь. И во всем мире. Надо только помогать ей исполняться.
Сердце опять зачастило, и Серый замолчал, прикрыл глаза.
Ветер задышал в затылок, принес запахи земли и нарастающей зелени, перебивая запах разлитого маринада.
— Батя, ты ошибся, батя, ты не т-того… — задергался, зазвенел цепью пленник. — Нет у тебя д-доказательств.
— Свидетельства есть, а доказательств…
Серый подступив, поднес к лицу пленника запаянную в целлулоид фотографию.
— Смотри, внимательно смотри, — сказал он. — Вся память — вот она. Здесь ваши веселые рожи. Ты — третий в ряду. Димка… Димка сбоку лежит, смотрит в небо, уже мертвый, вы его два дня пытали до этого… А Света… — он царапнул ногтем по снимку. — Дочку на заднем плане тащат, видишь, платье белое?
— Да нет, это не я, — пролепетал пленник.
— Как же не ты? Ты!
— Нет!
Ненависть вспыхнула, ударила в голову.
— Б…ь, сейчас я тебе сначала пальцы…
Серый поймал чужую ладонь и вывернул указательный палец.
— А-а-а! — затрясся на стуле урод.
