Бибиков двумя руками потянул тяжелую дверь. Вошел в холодный тамбур, две ступеньки, теплый тамбур. Вошел в помещение. На лавке сидел старшина, курил. Старшина был рыжий, Бибиков рыжих предпочитал: ему казалось, что не рыжие над ним смеются. За спиной, конечно.
– Какие заботы?
– Здравствуйте, товарищ капитан.
– Здравствуй, коли не шутишь.
Снял шинель, аккуратно на плечики повесил. Снял фуражку, провел рукой по рыжим волосам, под рыжими волосами на макушке обозначилась лысина: годы! Годы, проведенные на службе, на своем ввереном участке. Надел фуражку.
Какие дела?
Сел, перетасовал бумажки.
– Так, значит, снова дебоширит Угаров? Нехорошо! Злостное выворачивание лампочки на лестничной площадке? Уваров? Составлен протокол? Хорошо. Так! А что там у нас с тунеядцами?
Коля нажал кнопку будильника и закурил. В квартире было тихо.
"Наверное, Гудзеватый уже ушел, – подумал Коля, – это хорошо. Соседок как будто тоже, ни рябой, ни глухой, дома нет: совсем хорошо. На кухне никого. Вот сейчас как следует до пояса умоюсь, чайку попью не спеша и пойду".
С соседками было не разобраться. Обе работали на сменной работе, когда утром, а когда вечером. Коле, конечно, до этого не было дела, но все же неприятно, когда они по нескольку часов на кухне торчат: ни тебе умыться, ни чаю поставить. Неприятно, при них все время приходится вид деловой принимать. Вообще все как-то не так.
Коля пустил в потолок тоненькую синюю струйку и стал смотреть, как она расплывается и тает под потолком. Там расходились каменные своды к стенам небольшой Колиной комнаты. Картины, кушетка у противоположной стены – все было привычным. Коля любил свою комнату. Комната не ахти какая, а все же своя. Вон стол, крепкий, дубовый, накрытый синей клеенкой. У стола перекошенный табурет, ("экспрессионистский", – улыбнулся Коля), старое железное кресло на колесах.
В прошлом году Коля часто видел это кресло в окне напротив, во втором этаже. Колес тогда не было видно, только причудливой формы железная спинка в те часы, когда кресло стояло пустым. Тогда в солнечные дни по утрам в этом кресле сидела черная старуха с державным лицом, над ее головой торчали острые спицы огромного зонта.
Коля высовывался из окна, и старуха важно каркала в ответ на Колин поклон. Коле приятна была эта черная старуха в окне. Она даже появилась в конце концов со своим огромным зонтом и окном на одной из Колиных картин, плотно врезавшись в насыщенный городской пейзаж, стала частью облезлой стены старого петербургского дома. Каково же было огорчение Коли, когда старуха внезапно исчезла. Коля просто места себе не находил, он даже несколько дней все как будто был нездоров, а через несколько дней даже справки навел у соседок. Оказалось, что жильцы той квартиры переехали в новый район, увезя с собой старуху и зонтик. А потом Коля вдруг увидел во дворе под аркой на куче всякого хлама старухино кресло и страшно обрадовался. Он вкатил это кресло к себе, и со временем, отделившись от старухи, оно стало Колиной вещью, вросло в сводчатую комнату, и пустой показалась бы теперь Коле его комната без этого кресла. Да, привыкаешь к вещам, вернее, не то что привыкаешь, а как-то вся комната делается из вещей: вот выбрось табурет – и еще долго спотыкался бы Коля о призрак этого кресла. И картина, когда ее повесишь на стенку, несколько дней выделяется особенно ярким пятном, пока следующая не появится на стене; но иногда посмотришь – и даже с новой картиной все как всегда. Вон в ногах, из-за упомянутого диванного валика, поднимаются к самым сводам серые и синие дома – этот пейзаж написал еще прошлой зимой, – в глубине, в полумраке из-за домов выглядывает утопленная в полукруглой каменной нише темная дверь. Когда-то не было двери, был только каменный проем и в этот проем осторожно входили большие серые кони. Коля так ясно увидел умное лицо першерона, что в комнате запахло конюшней.
Да, прекрасная комната, своя, все привычно. Просто счастье – жить в своей комнате, да еще на Васильевском острове. Жалко было бы расставаться, а особенно теперь, когда Ляля… когда уже решил… Жалко.
"Да нет, – подумал Коля, – ну с чего это я? Все устроится, нужно только постараться. Нет, я здесь еще век проживу. Еще много картин напишу. Вон их сколько уже – и на шкафу, и за столом вон стоят, вон стена – вся в картинах. Вообще как одна большая пестрая картина. А что, так и есть, это, в сущности, одна большая непрерывная картина, целая жизнь, и она продлится, продлится…" Окурок мягко на пол упал.
– Ого! – сказал Коля. – Что это я? Задремываю, кажется, надо вставать.
Перегнувшись с дивана, потянулся за окурком, поднять.
Кот вышел из-за домов, выгнул спину, заорал.
– Здравствуй, Данилыч, – сказал ему Коля, – с добрым утром.
Кот потянулся, подошел, воткнулся головой в подставленную Колину ладонь.
– Что, брат, оформляться пойдем? – спросил Коля и погладил кота. Кот желтым глазом недоверчиво косил.
– Пойдем, – сказал Коля, – надо. Таков порядок. И место приличное, – подумал и добавил: – как будто.
Кот мягко взлетел на диван, мурлыкнул, стал вылизывать белую грудку.
– Нет, брат, ты это оставь, – сказал Коля, – вставать пора. Вон Гудзеватый уже на работе. Соседки тоже ушли. Мы с тобой позже всех просыпаемся. Этому скоро конец. Вот сегодня оформлюсь – и конец.
Это было неприятное дело – оформляться на работу. Приятное или неприятное, а приходилось. Впрочем, кажется, место было неплохое. Во-первых, здесь, на Васильевском – не надо тратить по два часа на езду; во-вторых, институт (НИИ), стало быть, не очень шумно. Работы, наверное, немного. Ну, какая там работа? НИИ… Объявление написать, стенгазету оформить… Что еще?.. Ну, какой-нибудь адрес. Все… С этой работой Коля управится быстро. Денег, конечно, много не дадут, но много и не надо. Если много денег, тогда и работать надо много. Тут надо на сдельную работу идти, – скажем, в рекламу или еще куда-нибудь. Такую работу предлагали в свое время. Вот Тербенев, например. Он как раз в рекламе работает. Мало того, что целыми днями сидит, так еще перед худсоветом каждый раз ночами не спит. Зарабатывает, конечно, хорошо. Ну и хорошо, но Коле такая работа никак не подходит. Деньги? Бог с ними. Для Коли время важнее. Ему некогда. Когда-то ведь надо и писать? Нет, ему лучше именно вот такое место, как этот НИИ, если Колю, разумеется, не очень загрузят работой. А в общем-то, даже пусть и загрузят. Это не страшно – он управится. Но чтобы работать дома.
– Вот именно дома, – сказал Коля, – чтобы днем писать, а по вечерам – ту работу… Потому что живопись все-таки требует дневного света, а в этой комнате, хоть она и своя, и привычная комната, света мало; ничего не поделаешь, на двадцать сантиметров в землю врыта. А при лампочке работать тяжело. Днем поднесешь работу к окну, посмотришь – и ужаснешься: многие места пиши заново. Ни синих, ни желтых. Уж какая это работа? Нет, сидеть по восемь часов на заводе или в рекламе Коля не может: для него это недопустимая роскошь. Лучше этот НИИ. Лучше ничего не найти. А денег? Девяноста рублей было бы довольно. Даже восьмидесяти и то хватило бы.
– Ну давай, давай, Данилыч! – сказал Коля и ладонью мягко спихнул кота с дивана.
На кухне подошел к окошку: свежий снег под окном. За ночь нападало еще: хорошо!
"Хорошо, что никого нет, – подумал Коля, – ни Гудзеватого, ни соседок – никого. Как-то свободнее себя чувствуешь без них".
Поставил на конфорку чайник и на него – заварной. С удовольствием вымылся холодной водой. С удовольствием растерся махровым полотенцем. Зима вселяла бодрость и уверенность в себе.
"Деньги – это ерунда, – подумал Коля, – вздор, ерунда!" Вошел в комнату с чайниками в руках. Данилыч бросился под ноги, требовательно заорал.
– Ах ты! Рыбки тебе? Вот извини, забыл.
Коля поставил чайники на стол, открыл форточку. Снял висевшую на шпингалете авоську, достал оттуда несколько мерзлых рыбешек, положил на блюдце коту. Кот не верил, мешал класть, отбирал.
– Да, деньги – ерунда, – повторил Коля и подошел к темному промасленному мольберту. Взял картину, подошел с ней к окну.
– Нет, хорошо, – сказал Коля, посмотрев на картину, – все хорошо.
Осторожно пальцем потрогал холст – липло.
– Да, еще дня два надо выдержать, – сказал Коля. – Ладно. Сегодня что-нибудь другое. Хорошо!
Деньги – ерунда, – решительно сказал Коля, ставя картину на мольберт. – Самое страшное в жизни – это отдел кадров. Вот если сквозь отдел кадров удастся просочиться, тогда живем. А это, между прочим, очень трудно. Да, Данилыч, – сказал Коля, – это не жук плюнул. Ты знаешь, какие там люди сидят? Видят насквозь. Идешь как какой-нибудь киноразведчик на проверку. И какая у них у всех манера! – раздраженно сказал Коля. – В лицо не смотрят, в лицо – потом. Первым делом – трудовую книжку. Кстати, где она, не забыть бы?
Коля встал и стал искать трудовую книжку. Раза три чертыхнулся, пока искал, наконец нашел ее в кармане пиджака.
