Судьба встревоженных Александром Антоновичем граждан Александра Антоновича не волновала. Спрыгнув с окна, он отрясал мел с панталон и отправлялся далее исполнять свой долг перед историей и Отечеством. Вот так, в момент исполнения долга и познакомился однажды Александр Антонович со своей будущей спутницей жизни. Эта встреча случилась на лестнице одного из петербургских домов, где в этот момент Александр Антонович изучал дверную медную ручку. Дверь отворилась – в дверях стояла девица.
– Что вам здесь нужно? – недовольно спросила jeune personne.
– Видите ли, mademoiselle, – начал смешавшийся Александр Антонович и понял, что навеки погиб. На груди у незнакомой девицы сверкала ампирная брошь. Мало того, черные волосы некрасивой в общем-то барышни были разделены посередине пробором и расходились в ампирной прическе, закрывая девичьи уши. Александр Антонович протянул руку вперед и пальцем потрогал ампирную брошь. Барышня в испуге отпрянула и завизжала.
– Ohe, mille pardon, mademoiselle! – вскричал Александр Антонович, ему захотелось всегда приходить в этот дом, всегда нажимать медную ручку, всегда трогать эту ампирную брошь, Александр Антонович, что называется, врезался с первого взгляда.
– Mille pardon, mademoiselle, но умоляю, выслушайте меня.
Так состоялось знакомство.
Pauline училась в университете, изучала там шведский язык. Александр Антонович надеялся со временем приобщить ее также к французскому языку и, если удастся, к латыни. Для осуществления этого плана носил ей гвоздику. Через полгода состоялась петербургская свадьба.
Но, увы, не оправдались надежды Александра Антоновича: не стала Pauline изучать французский язык, а латынь тем более – параллельно шведскому в университете изучала английский. Александр Антонович в принципе не имел ничего против английского языка – в конце концов, в ампире существовали и англоманы, – но Pauline не интересовалась ампиром. Pauline оказалась на редкость самостоятельной особой: упорно занималась она своей Скандинавией, ходила на какие-то подозрительные спектакли, слушала варварскую музыку, и однажды она совершила такое, что Александр Антонович навсегда погрузился в себя: Pauline предстала перед Александром Антоновичем в джинсах.
"Может быть, Теруань де Мерикуры? – предположил Александр Антонович, хотя Теруань де Мерикуры были здесь ни при чем"1.
– Во всяком случае это вредный нигилизм, – сказал Александр Антонович. – Это черт знает что такое. Это вероломная измена, – сказал себе Александр Антонович. – Уйду в себя.
"Отдамся искусству", – решил Александр Антонович, уйдя в себя. Какому искусству отдаться – Александр Антонович еще не решил, но в последнее время он все более склонялся к мысли написать монографию.
Александр Антонович налил рюмочку, выпил, облизнулся, прищурился и сказал: "Delicieux!" "Монографию! – задумчиво повторил Александр Антонович. – Да, монографию! А что, это в общем-то неплохая идея. А что? – оживился Александр Антонович. – Если я напишу монографию о бисере? Бисер – это пока еще белое пятно на карте искусства. О бисере очень мало написано. Очень, очень мало написано. Смехотворно мало написано: одна брошюрка всего – "Бисер из коллекции князя Вяземского". Ну что за коллекция у князя?- пожал плечами Александр Антонович. – Разве это коллекция? Вот у меня, так точно, коллекция. Нет, ваше сиятельство, – сказал Александр Антонович, – нет. Монография за мной".
Таким образом успокоив себя, Александр Антонович выпил третью рюмочку и прилег на ампирный диван.
В комнате Александра Антоновича все было в духе времени. Его времени. Правда, время Александра Антоновича растянулось примерно века на полтора, с начала восемнадцатого и до сороковых годов девятнадцатого века, то есть до того времени, когда поздний ампир стал сменяться вторым рококо, когда начали строить железные дороги, когда пепиньерки, вышивавшие бисером, сменили нитяную канву на бумажную, словом, когда начал бурно развиваться прогресс. Александр Антонович прогресса не терпел, находя в нем упадок мысли и чувства. Поэтому всегда в разговоре заменял современные слова более его умонастроению подходящими; ну а если в ампире или классицизме не оказывалось соответствующих понятий, Александр Антонович вообще на эту тему не говорил. Пароход он именовал пироскафом, вместо слова автомобиль употреблял французское voiture, что можно перевести и как экипаж, а самолет называл в лучшем случае летательным аппаратом, а то иногда и монгольфьером.
В комнате все было в духе времени, казалось, что меблировка ее закончилась году к пятидесятому, а продолжалась очень долго, не потому только, что здесь были вещи различных царствований и эпох, но и потому, что вещей этих было с избытком: комната была заставлена так тесно, что ее интерьер походил на городской пейзаж с очень сложным рельефом.
Нельзя сказать, чтобы все эти редкие вещи стояли здесь без дела, как в музее. Нет, Александр Антонович здесь жил, сам был цельной ампирной личностью и имел полное право их использовать. Он использовал. Но использовал он их не обязательно по назначению. Александр Антонович был враг утилитаризма. Многие предметы стояли не там, где им следует. Так, бюст Моцарта стоял на бюро; один из Наполеонов – у Александра Антоновича была целая коллекция Наполеонов – на клавикордах; скрипка была положена за стеклом александровской горки – в одной из двух – по утрам Александр Антонович на этой скрипке вдохновенно пиликал. В остальном все в комнате Александра Антоновича было вполне старомодно, настолько старомодно, что даже телевизор выглядел не телевизором, а скорее радиоприемником, – впрочем, Александр Антонович все равно называл телевизор волшебным фонарем.
– Ну-с, – сказал Александр Антонович, – теперь можно и завтрак.
Солнце, внезапно ударив в окно, раздробилось на множество зайчиков, они заплясали по красному дереву, по синим обоям, преломившись на грани зеркала, распались на семь цветов радуги.
Александр Антонович посмотрел на оседавшую в солнечном луче пыль и что-то припомнил.
– Да, – сказал Александр Антонович, – хорошо писали картины офицеры в Финляндском полку – вот, скажем, Федотов…
– Да, тетушка, – сказал Александр Антонович, – мне сегодня, пожалуйста, вместо завтрака подсушите французскую булку, – подумал и добавил: – И подайте на смятой бумажке.
И глядя, как голова и плечи его тетушки плывут среди мебели к дверям, блаженно улыбнулся. В голове начинался соблазнительный жар.
Бибиков вышел на Большой проспект. Поглядел по сторонам: хорошо. Снег расчищен и не мешает передвижению. По газонам ровные сугробы. Порядок. Чмокнул губами, поправил ремень. Пошел по Большому проспекту. Начищенные сапоги морозно скрипели. Бибиков шел, печатал шаг.
"Хорошо!" Солнце играло на гармошке сапог. Шел. Чеканил шаг.
Бибикова в управлении любили, а Бибиков любил порядок. О нем говорили: "Любит порядок".
Уважали: "Строг, но справедлив". Ничего не забудет, любое заявление в десять дней разберет. И справку даст, если найдет нужным. Семьянин. Дети учатся в школе. Но что касается справедливости… "Строг, но справедлив".
Бывает, конечно, оступится человек, с кем не бывает? С такими Бибиков дружески беседовал, мог подсказать. Бывало, что можно бы по всей строгости закона. Можно, но он поговорит, пожурит, направит. Какую-нибудь квартирную драку лично разберет и меры примет. А в случае повторного нарушения… Тогда, конечно… Тоже бывает и какая-нибудь мелкая кража на кухне. Оступился человек. Оступился с похмелья. Подскажет, помирит. Если, конечно, оступился. Хулиганы боялись Бибикова, но уважали. Зря не трогал, а только за дело.
– Нужно бороться за человека, – говорил Бибиков, – нужно разобраться, отчего хулиганит? Может, в семье не все в порядке. Может, коллектив не доглядел. Пусть разберут в коллективе.
Но к тунеядцам был беспощаден. С тунеядцами боролся.
– Все зло от безделья, – говорил участковый.- От безделья человек дурью мается, пьет и хулиганит. Если человек не работает, где деньги берет? На что пьет? Спекулирует, попрошайничает или, того хуже, ворует. А мы живем по пословице "Не пойман – не вор". Нет, я народную мудрость признаю. Но если воровство произошло, кого винить? Не этот украл, так другой, такой же. Мы от этой беды не избавимся, пока сам источник зла не уничтожим, тунеядство. Надо в корень смотреть. Борьба с тунеядством – профилактика преступлений.
Бибиков двумя руками потянул тяжелую дверь. Вошел в холодный тамбур, две ступеньки, теплый тамбур. Вошел в помещение. На лавке сидел старшина, курил. Старшина был рыжий, Бибиков рыжих предпочитал: ему казалось, что не рыжие над ним смеются. За спиной, конечно.
– Какие заботы?
– Здравствуйте, товарищ капитан.
– Здравствуй, коли не шутишь.
Снял шинель, аккуратно на плечики повесил. Снял фуражку, провел рукой по рыжим волосам, под рыжими волосами на макушке обозначилась лысина: годы! Годы, проведенные на службе, на своем ввереном участке. Надел фуражку.
