Свет, разумеется, требовался, чтобы упрочить тень, а она сейчас играла, словно детский дух, между объектом и абстракцией.
Затем свет стал определенностью, и тень таким образом соотнеслась с тем, откуда шел свет, – с большой банкой из освинцованного хрусталя, наполненной химикатами.
Банка химикатов была реальностью и целью всей жизни и работы профессора Хоклайна. В «Химикалии» он вкладывал всю свою веру и энергию, пока не исчез. А теперь эксперимент завершали две его прекрасные дочери, которые сейчас лежали наверху в спальнях с двумя профессиональными убийцами, и эти самые дочери никак не могли взять в толк, зачем надо было заниматься любовью с этими самыми мужчинами, когда свежеумершее тело их любимого дворецкого-великана лежит без призора, без ухода и даже ничем не покрытое на полу парадного холла.
«Химикалии», обретавшиеся в банке, были соединением сотен вещей со всего белого света.
Некоторые – древние, и добыть их было очень трудно. Например, пара капель чего-то из египетской пирамиды, возведенной в 3000 году до нашей эры.
Там были дистилляты из джунглей Южной Америки и капли чего-то из растений, росших у самой линии снегов в Гималаях.
Свой вклад внесли древние Китай, Рим и Греция, и этот вклад оказался в банке. Ведовство и современная наука, новейшие открытия также что-то этой банке дали. Там было даже такое, что, по слухам, пришло аж из самой Атлантиды.
На то, чтобы установить в банке гармонию между прошлым и будущим, энергии и таланта ушло неимоверно. Только такой гениальный и преданный своему делу человек, как профессор Хоклайн, мог слить вместе эти химикаты в дружбе и согласии и превратить их в добрых соседей.
Сначала, понятно, случилась ошибка, из-за которой профессор Хоклайн с семейством вынужден был уехать с Востока, но тот замес смыли в туалет, и профессор начал все заново уже в Мертвых Холмах.
Все шло под контролем, и окончательный результат его экспериментов с «Химикалиями» сулил всему человечеству будущее ярче и прекраснее.
Затем профессор Хоклайн пропустил через химикаты электричество от батареи, и началась мутация, приведшая к эпидемии шкодных проказ – сначала в лаборатории, а затем наверху, куда они переместились и начали портить весь жизненный уклад в доме.
Началось с того, что профессор в самых невероятных углах лаборатории стал находить черные зонтики и повсюду разбросанные зеленые перья, затем в воздухе перед ним повис кусок пирога, а профессор ловил себя на том, что невольно и слишком надолго задумывается о вещах, значения вовсе не имеющих. Однажды битых два часа он думал об айсберге. За всю свою жизнь он и на несколько мгновений не задумывался об айсбергах.
Эта проказа привела к тому, что с тел женщин Хоклайн наверху исчезли платья, и к другим вещам, пересказывать которые слишком глупо.
Иногда профессор размышлял о своем детстве. Он делал это часами, а после не мог вспомнить, о чем думал.
А потом завыло и застучало в дверь, отделявшую ледовые пещеры от лаборатории, жуткое чудище. Оно было такое сильное, что дверь сотрясалась. Профессор и его дочери не знали, что делать. Они боялись открыть дверь.
На следующий день одна из сестер Хоклайн спустилась в лабораторию с обедом для профессора. Увлекшись работой, он не любил подниматься за едой.
Из-за своей невообразимой преданности делу профессор продолжал работать, стараясь заново восстановить баланс «Химикалий», а чудище время от времени визжало и колотило в дверь хвостом.
Дочь увидела, что дверь в ледовые пещеры открыта, а профессора в лаборатории нет. Девушка подошла к двери и крикнула в глубины пещер:
– Папа, ты там? Выходи!
Но из глубины пещер донесся кошмарный звук – он приближался во тьме к открытой двери и к мисс Хоклайн.
Дверь немедленно заперли, и одна из сестер, решив, что она индеанка, и одевшись соответственно, отправилась в Портленд искать людей, достаточно подготовленных, чтобы убить чудище; только делать это надо было скрытно, потому что сестрам хотелось исправить ошибку, совершенную отцом, не привлекая всеобщего внимания, и завершить эксперимент с «Химикалиями» так, как отцу бы понравилось, ради всего человечества.
Только они не знали, что чудище было иллюзией, созданной светом, который мутировал в «Химикалиях», – светом, обладавшим силой навязывать свою волю разуму и материи, изменять саму природу реальности как заблагорассудится его проказливому естеству.
Свет зависел от поддержки «Химикалий» – так у нерожденного дитя от пуповины зависит, получит ли оно ужин.
Свет мог ненадолго покидать «Химикалии», но туда следовало возвращаться, чтобы набраться сил и выспаться. «Химикалии» для света были чем-то вроде ресторана и отеля.
Свет мог преображаться в мелкие изменчивые очертания и у него имелся спутник – тень. Тень была шутовской мутацией, совершенно подневольной свету, и роль эта ей довольно-таки не нравилась; она часто любила вспоминать те дни, когда в «Химикалиях» царила гармония и рядом был профессор Хоклайн, мурлычущий популярные песни тех дней:
Приходи домой, Билл Бейли, приходи домой,
За квартиру заплачу я и сварю обед.
Приходи домой, Билл Бейли, – стонет день-деньской, —
Принесла тебе я много бед.[5]
Выливая капельку того и капельку сего в «Химикалии», надеясь на улучшение мира, не очень-то понимал профессор, что каждая капелька подводит его все ближе к тому дню, когда он пропустит через «Химикалии» электричество – и вдруг народится злая проказа, а гармония «Химикалий» утратится навсегда, и проказа со всеми своими дьявольскими возможностями вскоре обратится против него самого и его милых дочерей.
А содержимое «Химикалий» было по большей части недовольно тем, что случилось, после того как через них пропустили электричество и началась мутация, породившая зло.
Одному химикату удалось полностью отделиться от всего состава. Химикат этот весьма досадовал на такой поворот событий и исчезновение профессора Хоклайна, потому что ему очень, очень хотелось помочь человечеству и чтобы все люди улыбались.
Теперь химикат часто плакал и держался наособицу у самого дна банки.
Разумеется, жили там и химикаты, в сущности своей злые по природе, – они радовались, что избавились от профессорской политики добрососедства, и теперь ликовали от дурацкого ужаса, который свет, он же Чудище Хоклайнов, наводил на своих хозяев, они же Хоклайны, и всех, кто к ним приближался.
Свет обладал неограниченными возможностями и особо гордился тем, что умеет ими пользоваться. А его тень тошнило от всего этого, и она недовольно тащилась позади, шаркая ногами.
Всякий раз, когда Чудище Хоклайнов покидало лабораторию, воспаряло по лестнице и топленым маслом просачивалось под железную дверь, отделявшую лабораторию от дома, тень неизменно тошнило.
Если бы только рядом был профессор, если б не постигла его эта кошмарная судьба, он бы по-прежнему пел:
Грир с Камероном и женщины Хоклайн, по-прежнему в недоумении от своего поведения, возвратили одежду на свои тела и собрались все вместе в музыкальном салоне на том же этаже, что и спальни, где они только что кончили заниматься любовью.
Грир с Камероном положили ружья на пианино. Мисс Хоклайн спустилась, заварила чай и принесла его на серебряном блюде, и все они сели в музыкальном салоне среди клавесинов, скрипок, виолончелей, пианино, барабанов, органов и проч. То был очень большой музыкальный салон.
Чтобы приготовить чай, мисс Хоклайн пришлось обогнуть тело великана-дворецкого в нижнем холле.
Грир с Камероном никогда прежде не пили чай, но решили попробовать, потому что какого черта – раз эдакое творится в этом огромном желтом доме, таком зловещем, что едва ли не дышит, оседлав какие-то ледовые пещеры, вгрызавшиеся мерзлыми зубами в глубины земли.
Гриру с Камероном хотелось как-то поступить с мертвым телом великана-дворецкого, как только они покончат с живыми телами женщин Хоклайн, однако женщины настояли, чтобы все выпили чаю перед тем, как избавиться от дворецкого, который по-прежнему простирался в холле, будто остров.
В камине музыкального салона горел свежеразведенный огонь.
– Вам нравится чай? – спросила мисс Хоклайн. Она сидела подле Грира на тахте рядом с арфой.
– Он не такой, – ответил Грир.
– А вы что скажете, Камерон? – спросила другая мисс Хоклайн.
– На кофе не похож, – ответил Камерон.
Он сосчитал все музыкальные инструменты в комнате: восемнадцать. После чего обратился к ближайшей мисс Хоклайн:
– У вас тут музыкального хватит на целый оркестр.
– Мы никогда об этом не думали под таким углом, – ответила мисс Хоклайн.
– Что будем делать с телом дворецкого? – спросил Камерон.
– Это закавыка, – сказала мисс Хоклайн. – Нам в самом деле будет не хватать старика. Он был нам как дядя. Такой хороший человек. Огромный, но нежный, как муха.
