— Вам помочь? — спросил я, глядя, как она, пытаясь подцепить начало ленты, наманикюренными ногтями скребет рулон скотча.
— Нет, сама справлюсь, — ответила она, не поднимая глаз, а немного погодя добавила: — Спасибо.
Видимо, последнее означало уважение к моему горю. Я ощущал, что у нее не хватает решимости спросить меня, какая муха меня укусила. Почему такой милый молодой человек, как я, гораздо более симпатичный и предупредительный, чем все бывшие друзья Каролины, гораздо более симпатичный, чем, по ее собственному мнению, даже отец Каролины; милый и предупредительный молодой человек, о каком она сама, быть может, мечтала бы двадцать пять лет назад; как такой хороший парень, как я, мог ни с того ни с сего столь по-хамски бросить ее дочь. Ведь утрата сына — это вовсе не повод, даже напротив. И мне стоило бы подумать, потому что пройдет несколько недель и я буду горько сожалеть о своем решении. Ребенка, даже когда скорбь утихнет, все равно не вернешь, это не обсуждается, но ведь можно наделать других. А ее Каролина как раз решительно для этого подходит.
Если она сдерживает себя и не вмешивается, подумал я, это потому, что в глубине души она лучше, чем кто-либо, знает, что ее дочь категорически не подходит. Что я исключительно ради того, чтобы простить себе, что я на двенадцать лет старше, в течение почти трех лет терпеливо сносил ее капризы маленькой, слишком хорошенькой, слишком ранимой и слишком избалованной девочки. И однажды даже решил заделать ей ребенка, «но не раньше, чем добьюсь бессрочного трудового договора на работе», предупредила меня она. Ребенка, которого, по правде говоря, я не хотел ни за что на свете. Потому что меня вовсе не привлекала мысль о том, что почти в сорок лет, с седыми висками и учащенным дыханием, придется вставать среди ночи, успокаивать орущего младенца, стерилизовать рожки и соски, гулять с детской переноской подальше от гудков и выхлопных труб, слушать болтовню мамаш на скамейках в сквериках. Как подумаешь обо всех этих тридцатилетних девушках, которые, как Каролина, непрестанно будут убеждать себя и других, что появление ребенка ничего не меняет и они остаются прежде всего женщинами, что они по-прежнему способны соблазнять, заниматься любовью и носить обтягивающие джинсы, шпильки и эротическое белье… О девушках, которые уже через несколько месяцев, в наступившей после родов сумятице, поспешат повернуться к вам спиной, потому что слишком поздно или потому что это может разбудить малыша. О девушках, готовых ради ребенка убить отца, мать или мужа, этих безудержно толстеющих девушках, которые в конце концов начинают говорить, думать и видеть лишь свое чадо и в автобусе или в очереди супермаркетов щеголяют колясками, точно орденами. Обо всем этом Клэр-Ивонна была слишком осведомлена.
А главное, я ни в коем случае не хотел делать ребенка Каролине, потому что весьма гордился тем, что на пороге сорокалетия, в возрасте мужей, брошенных всеми этими молодыми и жестокими женами-самками, мог уже продемонстрировать двенадцатилетнего сына. Сына, который сам ходил, сам ел, свободно изъяснялся и давал мне возможность спокойно спать по ночам. Сына, с которым десять лет назад я уже имел возможность попроказничать и набегаться во всю мощь моих тридцати, без седых волос, без гусиных лапок в уголках глаз и учащенного дыхания. Обо всем этом Клэр-Ивонна тоже была наслышана.
К тому же обеды у Клэр-Ивонны никогда не были предметом моих мечтаний: белая скатерть и красивая посуда, аперитив, закуска, отменное горячее блюдо под сыром и сухарями, сыр, вино, которое позаботились откупорить заранее, чтобы лучше выразить букет, десерты и корзина фруктов. Да и Каролина, со всеми ее «симпатными» дружками в костюмчиках начинающих хозяев мира, ее полезными и состоятельными дружками, с деловыми обедами, талонами на обеды в ресторанах, ее дружками из ирландских пабов, Старбаксов, со «счастливыми часами», с меню сашими, ее дружками с их забавными шутками и айфонами, дружками-спортсменами с парусными яхтами в Бретани, походами в Веркор в куртках из «Декатлона», тоже никогда не была предметом моих мечтаний.
А поскольку и я не был предметом ее мечтаний, с моим разводом, сыном, обязанностями папаши, слишком маленькой квартирой, седеющими висками и склонностью к неврастеническому польскому кинематографу, то я все время оправдывался. Чтобы Каролина простила меня за то, что я старше ее на двенадцать лет, за мою врожденную инертность старого пессимиста, я почти три года заставлял себя улыбаться, когда она по субботам таскала меня по магазинам женской одежды, и высказывать свое мнение во время ее бесконечных примерок. Со скрежетом зубовным я ходил с ней на дружеские ужины, совершал походы в горы и подолгу ждал в бассейне. Я повсюду невозмутимо сопровождал ее, чтобы оправдаться за Клемана, так как она упрекала меня, что я нянчусь с ним по вечерам всю неделю. Так что при первой возможности я частенько оставлял Клемана с бебиситтерами, чтобы сопровождать Каролину на ее ужины с друзьями и одуряющие выставки современного искусства. Раз в две недели по выходным и на половину школьных каникул я буквально лишал себя Клемана, чтобы Каролина простила меня за то, что я навязываю ей его каждый вечер. Это я, для кого единственным истинным удовольствием было провести время вдвоем с сыном, спуститься за двумя кебабами к турку на бульваре, засунуть диск в видеоплеер и наблюдать, как он вместе со мной смотрит фильм, впиваясь зубами в истекающий жиром сандвич.
Я не подозревал, что она окажется черной. Ну, в общем, черной. Не как негритянка, не такой черной, как Рама Йад[20] или актриса Асса Маига[21]. Скорее, цвета карамели, со светло-карими, почти желтыми глазами и курчавыми волосами, нимбом обрамлявшими ее лицо.
Заметив ее у выхода из метро «Вавэн», где она назначила мне встречу, я тут же отвел взгляд, ища поблизости кого-то другого, кого-то более правдоподобного. То есть кого-то белого, как я. Но, не встретив ничьих иных глаз, нацеленных на меня, и в ответ взглянув на нее, я вопросительно указал в ее сторону недоверчивым пальцем, чтобы убедиться, что я не ошибся, что это действительно она, и одновременно подумал: «Вот это да, да она черная! Как вчерашний дилер в Ла-Курнёв».
Меня даже слегка обеспокоило, что я это отметил, ведь теоретически подобные вещи ни имеют для меня никакого значения. Я говорю «теоретически», поскольку, поразмыслив, я сообразил, что в моей жизни никогда не было черных. Не считая тех, кого я ежедневно встречал на улице, в метро, в банке и на почте, охранников нашего дома, охранников в супермаркетах и мальчишек, которых я видел на стадионе с Клеманом. Еще был Жозим в офисе. Но помимо того, что я каждое утро пожимал ему руку и автоматически спрашивал, как дела, я почти ничего о нем не знал.
Не было черных и в моей молодости — ни в коллеже, ни в лицее. В моем классе их было мало, я никогда не ходил к ним в гости и не звал их к себе. Никакого расизма, никаких особенных предубеждений. Ни мы, ни они об этом не задумывались, просто близость не устанавливалась.
С Клеманом все было иначе. Он вырос в другое время, изменился социальный и культурный пейзаж. На улицах и в школе полным-полно детей эмигрантов. В детстве для меня понятие «черные» связывалось с «La Compagnie Creole»[22], футболистом Мариусом Трезором[23] и Хагги Хорошие Трубы из сериала «Старски и Хатч»[24]. Для родившегося в 1997 году Клемана «черные» — это уже были два из трех клипов по телику, одна реклама из трех на улице, три четверти игроков команды Франции по футболу и телевизионный комментатор по мотоспорту.
Я вспомнил, как после начала учебного года в подготовительном классе он сказал мне, что у него появился друг, Жан-Люк. Через две недели он меня с ним познакомил возле школы. Жан-Люк был черным. Меня поразило, что двумя неделями раньше мой сын и не подумал сообщить мне об этом. Я мысленно отметил, что времена изменились.
Эта мысль вновь посетила меня, когда в возрасте десяти или одиннадцати лет Клеман стал слушать рэп, говорить с акцентом черных предместий и уговорил меня купить ему широкие джинсы, на несколько размеров больше, и кроссовки, шнурки которых он систематически развязывал. И в это же время он прекратил знакомить меня со своими друзьями. А заодно попросил перестать приходить за ним в школу или разрешил, в редких случаях, ждать его поодаль, в двухстах-трехстах метрах от дверей коллежа. Так что черные и арабы были избавлены от моего общества.
«Она черная» — вот что я сказал себе, а женщина улыбкой ответила на мой вытянутый в ее сторону указательный палец. Правду сказать, мне никогда не приходилось на улице или в метро рассматривать чернокожую женщину с точки зрения того, хорошенькая она или нет. Даже когда я видел на экране американских актрис, например Холли Берри, мне в голову не приходило задуматься, представляются ли они мне желанными или нет. Так же как прежде мне никогда не приходило в голову пригласить домой кого-нибудь из черных одноклассников.
