Два белых мусора выпустили в Багси тридцать восемь пуль на аллее Кошачье Дерьмо, они загнали его туда после пое...ка. Он отбивался бритвой — разок полоснул.
Эллери упекли в Синг-Синг. Он пытался убедить судью. «Судья, вы схватили не того чернокожего. Черный цвет от белого легко отличить, когда вы ищете негра. Но клянусь вам, положа руку на сердце, не я убил белого той темной ночью. Я не тот, за кого вы меня принимаете».
Дэниэл душит своего отца за то, что тот плюнул в лицо матери. Потом он просит маму простить его, и она говорит, что она-то простит, да вот Бог не простит. «Не знаю почему, но я все время хотел его убить, — говорит Дэниэл. — Наверное, я ненавижу его больше, чем ненавижу тебя».
В замысловатом рассказе «Без сердца» безымянный негр горит жаждой убить белого и отведать кусочек его сердца. Это в нем как алчба, как голод. Он заманивает пьяного белого в подвал и убивает его. Он истыкал ножом мертвеца, но не смог найти сердце. Он истыкал ножом его желудок, кишки, мошонку и не мог остановиться. На этом рассказ кончается.
В последнем рассказе три негра окрашивают Гарри (Гарри?) в белый, решив отомстить ему, может, вывалять в перьях и обмазать дегтем, за то, что он сделал. Он выдал мусорам держателя подпольной лотереи, своего друга Ефраима, за то, что Ефраим увел у него его верную цыпку. Друзья держателя лотереи подлавливают Гарри в его комнате и заставляют его раздеться. Он стоит на коленях на полу, а они выливают на него три банки белил, краска так густо облепляет его голову, что видны только черные дыры глаз. Он выскакивает в холл и взбегает вверх по лестнице, ведущей на крышу, они за ним. Последнее, что они видят: он бросается с крыши на улицу — белый негр, освещающий ночь.
Пять рассказов, пять смертей — четыре черные, одна белая. Описываемое в них насилие показывает всю глубину неизлитой ярости Вилли. Быть может, это его слезы прожгли бумагу и обвоняли страницы? Перечитывая рукопись, Лессер время от времени чихает, хотя не слышит никакого запаха.
*
Рассказы Вилли глубоко тронули Лессера. Тому были две причины: волнующая тема и, непосредственно по прочтении, печальное ощущение, будто Вилли еще не овладел мастерством. Господи Боже, что он пережил! Что я могу сказать человеку, который перенес столько личных обид, столько несправедливостей, для которого творчество явно его единственная надежда и спасение, который утверждает себя в творчестве? В конце концов, как в старых рассказах о неграх-рабах, он обретает свободу, осознавая, какая это сила — способность творить: она подхватывает его и вздымает ввысь; и все-таки главное, что его поддерживает, это вера в то, что своими книгами он может помочь народу покончить с расизмом и экономическим неравенством. Что своей свободой он добудет свободу народу. Жизнь, которую он описывает, как бы он к ней ни относился, — это живая жизнь, она причиняет боль, она вдохновляет, хотя ее и описывали до него и лучше него Ричард Райт, Клод Браун, Малькольм Икс и, на свой лад, Элдридж Кливер. Их открытия самих себя помогли понять себя Вилли. Многие негры живут неудержимой американской тягой к приключениям, но, чтобы по-своему рассказать об этом, писателю надо найти свое лицо. И увидеть в неграх нечто большее, чем просто людей черной кожи и особой культуры, и не ограничиться голым протестом и поруганием всякой идеологии. Вилли умел хорошо придумать идею рассказа, но ему не всегда удавалось ее воплотить; в конечном счете его рассказам недоставало художественности. Лессеру видны несообразности, повторы, непроработанные куски, ошибки композиции, а главное, фокусировки. Он недорабатывает. С другой стороны, он явно чувствует, что значит хорошо писать, и этим объясняется его неуверенность в себе. Он пишет с чувством и, безусловно, с удовольствием, но чует — что-то у него не ладится. Возможно, он даже не предполагает, что написанное им обнажает его пренебрежение к мастерству. Думается, он хочет, чтобы я указал ему, в чем он недорабатывает. Следует ли мне пойти на это — сказать, что я думаю, или не говорить всего, кое-что намеренно приглушить, поощрить его, попытаться сгладить шероховатости, учитывая, через что ему пришлось пройти? Не хотелось бы причинять боль чувствительному человеку. Но если я не скажу ему того, что думаю, как я могу помочь ему улучшить его работу?
И если Лессер утаит правду, Лессер окажется лжецом. А раз так, как сам он сможет продолжать писать?
*
Вернув рукопись Вилли утром после того, как во второй раз прочел ее, Лессер сказал, что готов обсудить ее в любой удобный для Вилли момент. Он хотел сбросить с себя этот груз, но не хотел торопить события. Вилли, с помертвевшим лицом, с блуждающей рассеянной улыбкой, стоял с таким видом, будто и не слышал слов Лессера, только понял по его шевелящимся губам, что он что-то ему сказал, — не ответив, он взял свой портфель. Он даже не взглянул ни на портфель, ни на Гарри. Как подумалось Лессеру задним числом, Вилли, казалось, был заранее обижен, задет за живое? мной? тем, что я не так понял прочитанное? быть может, у него разболелся зуб или разыгрался геморрой — словом, случилось что-то непредвиденное? Как бы там ни было, его молчание можно было скорее истолковать как досаду, нежели как обиду; возможно, досаду на себя за то, что он попросил Лессера прочесть его книгу и сказать, каковы, по мнению писателя, ее недостатки. Но тут же губы негра раскрылись, он взглянул в полные сомнения глаза Лессера своими большими повлажневшими глазами, как будто прощая его за все, что тот сделал или не сделал, и сказал звучным голосом: «Благодарю вас, что вы прочли ее». Только и всего. И отбыл тихо-мирно, хотя видно было, с каким трудом он нес в руках тяжелую пишущую машинку и рукопись своей книги. Лессеру даже показалось, что он вздумал исчезнуть, как фокусник. Он талант, этот Вилли Спирминт.
В тот же день, расслабившись — он раздобыл где-то сигару, — Вилли заметил: — Я не могу задержаться сейчас для разговора с вами, Лессер. У моей сучки свербит. Сегодня вечером мы устраиваем междусобойчик у нас дома, надо запастись спиртным и закуской, но через день-два я появлюсь, и мы доведем наше дельце до конца.
— Поступайте как знаете, Вилли. Как только вы скажете. Когда вам будет удобно. — В его голосе прозвучала зависть: его не пригласили на междусобойчик у Айрин.
Он боится, подумал Лессер. Он офонарел. И я тоже, если уж сказать правду. Ужасно, когда надо резать по живому, кто бы ни был автором книги. А если человек этот к тому же негр? Это негритянская жизнь, и, понятное дело, касаться ее надо с величайшей осторожностью. Лессер был уже на грани отчаяния от того, во что он влез. В нем шевелилось предчувствие, что он поплатится за то, что оказывает Вилли услугу. Такова в некоторых случаях природа вещей, бремя принадлежности к белым.
Может, все упростилось бы, если б я написал ему записку? На бумаге никто никому не дает тычков — кому это нужно?
Когда наутро он уселся писать — было всего лишь одиннадцать, но его мысли были заняты Вилли, работа не подвигалась, — негр постучался — не пнул ногой — в дверь.
Лессер встал, нервничая, но в то же время испытывая облегчение и страстное желание сбросить бремя, которое Вилли на него возложил, словно каменную плиту.
Вилли, потупив глаза — очевидно, работа не задалась, ибо он уже запихивал машинку под стол, — выпрямился и, казалось, весь напрягся, как будто ничего иного ему не оставалось, да и не хотелось. Некоторое время он стоял, глядя в окно. Лессер посмотрел туда же, но ничего не увидел.
Вилли все глядел и глядел в окно, затем отвернулся, как будто, сколько б он ни смотрел, там не было того, что он искал. То, что он искал — если искал вообще, — было в этой комнате. Да и в комнате он не был в полном смысле слова. Но вот прошло какое-то время — и он уже вместе с Лессером, в его кабинете; он сидит, как статуя черного дерева, на стуле с прямой спинкой, и никто, констатировав его присутствие, не сослужит ему службу Пигмалиона. Он сам высек из себя статую.
*
Писатель, сидя на кушетке, подается вперед, потирает сухие белые ладони.
— Выпьем?
— Давайте сперва вырежем всю вступительную ахинею и займемся существом дела.
Лессер извиняющимся тоном напоминает Вилли, что не просил у него рукопись. — Вы сами просили меня прочесть. Если вы полагаете, что совершили ошибку, и станете выпендриваться и раздражаться от того, что я вам скажу, быть может, не стоит и начинать? Весьма обязан вам за то, что вы разрешили мне просмотреть ее.
— Я уже завелся, приятель, таков уж я есть и имею на это право. Но давайте все-таки поговорим, врубайтесь.
Лессер сообщает, что ни с кем не собирается обострять отношений. — Мне приходится считаться со своей собственной натурой. Она любит жить в мире.
— Обострять отношения — моя привилегия, и не слишком-то полагайтесь на обстоятельства, например, на то, что я сам попросил вас об одолжении.
