Она идет в ближайшее фойе, на всякий случай пробирается сквозь толпу в поисках Грасиэлы Маты. Слева, за нескончаемой стойкой бара суетится множество официантов. К ним протягиваются руки, совершая ритуальный обмен еды и напитков на банкноты. Между колонн, на ступеньках и по всему фойе до высоких окон справа, из которых открывается великолепный вид на Королевский дворец и парк Каса де Кампо, толпа пьет, жует и шумно болтает. Селина, при своем не самом высоком росте, ловко протискивается, нечаянный удар чьим-то локтем в щеку, пальцы ноги дважды плющит мужской каблук, владелец которого даже не извинился, — и ее каким-то чудом выносит на небольшую прогалину, где три черных кожаных кресла, занятых женщинами, и круглый столик с бокалами шампанского галантно окружены велеречивыми мужчинами. В креслах: Грасиэла Мата (старейшина), Эдит Жако и Матильда Кариньена, только что прибывшая из Рима; стоят вокруг них и круглого столика: Сантьяго Кариньена, беседующий с Эдит о коллекции живописи Эрнста Яхера, Тибо Дюфрен в водолазке, молодой фотограф из Льежа, сопровождавший Матильду на репортаже в Ватикане, и Хавьер Миранда, обсуждающий последнюю книгу Луиса Антонио де Вильены[33] с Фернандо Берналем и Грасиэлой Матой. Селина пробирается в кружок, молчит, украдкой поглядывает на окружающих ее таких уверенных людей и на носки своих красных туфель. Прислушивается. Сантьяго подливает кавы в бокал Эдит, которая говорит ему:
— В своей книге ты пишешь, что сексуальный опыт — травмирующий, надо признать, травмирующий, — который Яхер имел в шесть лет со служаночкой, малышкой… как бишь ее звали?
— Асунсьон.
— Да-да, ты пишешь, что этот опыт, хоть и просветил его, все же не сыграл решающей роли в его нравственном и интеллектуальном становлении.
— Да, я действительно думаю, что это лишь часть целого, его детства в Коллиуре, блестящей жизни интеллектуалов в изгнании…
— Но этот человек все же закоренелый холостяк, и его гений коллекционера объясняется, на мой взгляд, по крайней мере отчасти, феноменом отталкивания: он бросается в прошлое со всей страстью, в которой отказывает ему настоящее…
— Я предпочел избежать канонизации и парадигматизации единичного события. Я думаю, что атмосфера Коллиура, детство в этом окружении, блестящем и в то же время неприкаянном, этот круг, это грандиозное сообщество сломленных колоссов, этот, в сущности, декадентский мир тридцатых годов в Коллиуре, эти отчаявшиеся интеллектуалы, все на грани, кто самоубийства, кто предательства, думается мне, именно все это вызвало глубокий комплекс кастрации. И эпизод со служаночкой сыграл в этом плане куда менее решающую роль, чем две недели, которые провел в ту же пору Вальтер Беньямин в родительском доме. Забраться на колени к Вальтеру Беньямину за два месяца до его самоубийства совсем не то, что на колени к служанке… Да ведь и сам Яхер именно так на это смотрит…
Тибо Дюфрен наклонился, облокотясь на подголовник кресла, в котором Матильда Кариньена беседует с ним о некоем Альберто Поро, она видела его в партере — у него художественная галерея на калье Коэльо, параллельной Серрано, между Серрано и Лагаска, если точнее, ему можно подать идею насчет твоих фотографий, вот бы хорошо, отличная получилась бы выставка, он большая шишка, очень известен в среде искусствоведов, а тебе не следует замыкаться на репортажах, надо вас познакомить, если я увижу его в антракте, постараюсь поймать.
Когда говорит Грасиэла Мата, Миранда и Берналь с почтением ее слушают; зато когда она молчит, эти двое непрестанно перебивают друг друга.
— Я считаю, что Вильена прошел в литературе путь логичный и прямой. Каждая его книга объясняется предыдущей, даже его провалы и нелепости. Он как Гойтисоло, это люди особо к себе требовательные и не отделяющие жизнь от литературы. Как и Умбраль[34], в общем. Легкость их письма, или текучесть их таланта, как угодно, соответствует ритму — во всех смыслах слова — их жизни, это люди, полностью открывшие дорогу импрессии и экспрессии, они отдались движению, свободе движения, они не сопротивляются бурному потоку, нет, они даже не бросились в поток: они сами стали — потоком. Вы понимаете? Они очень современны, в этом смысле, потому что они целиком и полностью «транзит».
— Транзит, транзит, скажи еще — через кишечник. Этот тип пишет быстрее, чем он…
— Он пишет быстрее других, это…
— Вот, слышу издателя: он пишет быстро, стало быть, коммерчески выгоден, само собой. Нет, я говорю, что он пишет бы…
— Для коммерческой выгоды, как ты говоришь, важна не столько скорость, сколько способность к…
— Я говорю: он пишет быстрее, чем думает.
— Способность всякий раз убеждать чи…
— Подавить его критическую способность, да; постоянно видя его имя, люди в конце концов приходят к убеждению, что он — явление, что это большой писатель и то, что он пишет, должно…
— Это большой писатель.
— Это жирный писатель, Миранда, то есть жирный для тебя, потому…
— Понятное дело, ты-то молчишь по пять лет и хочешь…
— Пять лет вынашивать то, что я написал, да, именно, ведь то, что пишу я, это как хорошее вино, а Вильена — это божоле нов…
— Вега-Сицилия[35] выпускает по кюве в год!
— И шато-марго тоже. Прекратите пикироваться, как мальчишки, и налейте-ка лучше мне кавы, бутылки пустеют без меня.
Миранда берет бутылку из ведерка со льдом и подносит ее Грасиэле, не замечая холодных капель, падающих на колени романистки.
— Вы меня поливаете, Хавьер!
— Тысяча извинений, Грасиэла, я такой неловкий.
— Да аккуратней же!
Миранда хочет загладить промах, но теперь пена выплескивается из бокала и течет по унизанной кольцами руке Грасиэлы. Она ахает — ей нравится ахать так, что все оборачиваются к ней. Сантьяго поспешно достает из кармана красивый белоснежный платок и подает ей.
Три беседы смолкли, повисла пауза, можно вставить слово, и Селина, которая давно искала момент, хватается за эту возможность, понимая, что другой не представится. Надо ловить удачу за хвост. Звонким голосом она говорит:
— А что вы скажете, дорогая Грасиэла… и вы все о чудесном Моцарте, которого мы слушаем? Меня пробирает, просто ужас как.
Грасиэла не отвечает. Пауза длится. Слово берет Эдит:
— Вы шутите, я полагаю: это полный провал, слушать невозможно, уши вянут, Дон Жуан фальшивит ужасно, ходит по-утиному, дикции никакой, нет, честное слово, это кошмар. Не понимаю, как Густав Карст и Концертгебау согласились с этим убожеством играть.
Сантьяго. Мадрид — это же сплошной музыкальный маразм. Надо ехать в Барселону, чтобы послушать что-то пристойное.
Матильда. Да вообще, нет спасения нигде, кроме Вены.
Тибо. У нас в Льеже хорошая опера.
Грасиэла. Нет, правда, в Барселоне можно послушать прекрасные вещи.
Берналь. Но далековато.
Миранда. Надо признать, увертюра — это был старый добрый Карст. Прекрасная увертюра, тонкая, изысканная, трагическая без надрыва, легкая в нужный момент, я возлагал большие надежды, прослушав эту увертюру.
Матильда. Да, правда, увертюра…
Миранда. Да, а потом этот провальный Дон Жуан, по-моему, сбил Карста с толку, и больше он не сделал ничего путного.
Эдит. Да он больше почти не дирижирует, оркестр играет сам по себе, в этот вечер он вряд ли потеряет с потом пять кило, как обычно.
Матильда. Он теряет пять кило?
Тибо. Да, говорят, как гонщики «Формулы-один». Однажды на Франкоршаме[36] я слышал интервью Шумахера, он сказал…
Эдит. Да, я несколько раз встречала Густава Карста у Яхера, он рассказывал, что концерт стоит ему трех килограмм, а опера пяти.
Сантьяго. Думаю, не всякая: вряд ли он теряет на «Бастьене и Бастьенне» столько же, сколько на «Зигфриде».
Федерико. Добрый вечер всем!
Грасиэла. Федерико! Какой приятный сюрприз! Я вас не видела.
Федерико. Мы только что пришли.
Сантьяго. Эдит, разреши представить тебе Федерико Гарсия Гарсия, блестящего журналиста из «АВС» и, стало быть, коллегу моей половины.
Эдит. Очень приятно, Эдит Жако.
Сантьяго. Эдит историк искусства, ты, наверно, читал ее книгу о вкусе и эротизме в семнадцатом веке, издательство «Ситадель и Мазено», просто чудо.
Федерико. Ну конечно. Вы живете в Париже?
Эдит. Да, вообще-то я живу между Парижем, Брюсселем и Веной.
Матильда. И Мадридом.
Эдит. Да, время от времени.
Матильда. Довольно часто все-таки.
