— Ну и память у этого малого… Ты видела «Человека дождя»?
Летисия ищет волну, на которой передавали бы оперу. Такой нет.
— А сегодня с толстым еще и маленький, и они не разговаривают.
— Ты гениален, Анхель. А что они делают?
— Ничего.
— Ничего?
— Они стояли на тротуаре, а когда бар открылся, вошли.
— И ничего не делают?
— Торчат в углу у барной стойки и смотрят в окно.
— Я их вижу, вон там, это они?
Моцарт, не оборачиваясь, кивает головой.
— Ты думаешь, они за кем-то следят, Моцарт?
— Я думаю, они следят за домом шестьдесят семь.
— А что такого особенного в этом доме?
— Вот уж не знаю.
Молчаливый Хулиан, сидя на диване, достает из кармана пачку табака и спрашивает:
— Можно я закурю?
— Если не трудно, я предпочитаю, чтобы курили в окно.
— Ладно, ничего, тогда я обойдусь.
Филипп не предлагает ему все же закурить.
— И правда, твоя квартирка такая крохотная, дышать будет нечем.
— Точно.
— С ума сойти, как вы в городе живете в таких клетушках?
— И вдобавок дорого.
— Ты хорошо расставил мебель, очень рационально, по делу.
— Это лучшее, что я придумал, чтобы можно было пройти несколько шагов и повернуться, ни на что не наткнувшись.
— Я знал одного парня, который переставлял мебель каждый день. Утром расставлял ее как следует на день, а вечером сдвигал, чтобы можно было лечь. Ужас. А ты переставляешь мебель?
— Нет, до этого я еще не дошел. Если жить одному, здесь в самый раз.
Хулиан долгим глотком допивает пиво. Филипп Куврер не вполне понимает, почему разговор так затянулся. Хулиан пришел не за солью, не за перцем, ему ничего не было нужно. Наверно, заскучал, или не любит быть один, или просто послушался бабушку, оставившую ему записку. Снова пауза; Филипп тоже опорожняет бутылку. В приоткрытое окно слышны спортивное урчанье мотора и гудок, который Федерико дал случайно, резко вывернув руль: «лотус» уехал. Визжат шины, мотор ревет на первой скорости до следующего перекрестка.
— Да еще и ездят тут у вас в городе как бешеные.
— Это пижон на спортивной машине. Не обобщай. Ты из деревни?
— Да.
— Откуда?
— Ты вряд ли знаешь.
— Все-таки скажи.
— Дыра в Андалусии, рядом с Херес-де-ла-Фронтера.
— Я знаю Херес. Но я думал, что ваша семья из Галисии, так мне твоя бабушка сказала.
— Да, это со стороны отца.
— Во всяком случае, андалусского акцента у тебя нет.
— А у тебя нет французского акцента. Ты говоришь безупречно.
— Спасибо.
Звонит телефон, и Хулиан вздыхает с облегчением. Филипп встает, извинившись, снимает трубку.
— Аманда Фурия, мсье Куврер, к вашим услугам.
Филипп конфиденциальности ради, зажав трубку плечом, отворачивается и высовывается в окно над пустой улицей и мелкими шажками Моцарта.
— Аманда Фурия, цыпа моя! Как наши делишки?
— Черт побери, я обалдела.
— Ты меня удивляешь.
— Во-первых, я опоздала.
— Ох, Селина, Селина, как ты могла так нас подвести?
— Да нет, ничего, она меня дождалась, и к тому же они сами черт-те на сколько задержали, началось минут через двадцать.
— А что она тебе сказала?
— Что я похожа на тетю, потому что опаздываю.
— Ну ты даешь.
— Постой, потом в фойе, представляешь, билетерша — ее фанатка, просит автограф…
— Черт.
— Я аж позеленела.
— Ты меня удивляешь.
— Мы поднимались на самый верх, по лестнице. Она в отличной форме, ей-Богу, бабуся Грасиэла. В раек, прикинь. Надо сказать, народу там, народищу… Ладно. Сели мы, ну… представляешь себе зал?
— Да.
— Ну вот, на самом верху, слева, если смотреть на сцену. Но в самом углу, оттуда совсем ничего не видно. Ничегошеньки. Видишь только люстру, оркестровую яму внизу и панораму зала. Это, наверно, места для жюри, я не знаю, первый раз такое увидела: перед всем рядом кресел что-то вроде стойки или длинного пюпитра с маленькой лампочкой у каждого места. Как в библиотеке. По-моему, это для хористов, когда им приходится петь из зала, чтобы видеть ноты. Короче. Включает Грасиэла лампочку, кладет нашу рукопись на пюпитр и говорит мне: «Я часто прихожу сюда поработать, мне нравится, ты, наверно, хотела бы сидеть в партере?» Я обалдела. Во дает, работает в Опере, на пюпитре под лампочкой. Я уж не говорю, каково соседям, от лампочки-то, но никто ей ничего не сказал. Спокойная публика.
— Если лампочки есть, значит, их разрешается включать.
— Наверно. Но ты прикинь, какой сюр: Грасиэла Мата читает нашу рукопись в Опере, под музыку Моцарта и при главе правительства в партере.
— Да ну? Он там?
— И с ним весь свет, цвет и сливки.
Хулиан с дивана делает Филиппу знак, тот его не замечает. Он машет ему руками — Филипп Куврер, облокотившись на подоконник, ничего не видит, не может видеть, он стоит к нему спиной. Хулиан достает из своего рюкзака две пустые коробки из-под блоков «Дукадос», умело наполненных взрывчаткой. Они тяжелые. Он быстро и незаметно засовывает их под диван. Прячет туда же пакетик с взрывателем. Убеждается, что ничего не видно.
— Полно знаменитостей, уж не буду перечислять.
— Она тебя с ними познакомит?
— Надеюсь. Сейчас антракт, я сказала, что иду в туалет, и вот звоню тебе. Но я еще до начала видела, как она махала людям на балконе: Сантьяго Кариньена…
— Ишь ты!
— …рядом с ним Фернандо Берналь…
— Черт!
— …и еще третий, я его не знаю, но она, похоже, с ним знакома.
Хулиан встает и, сделав два шага, кладет руку на плечо Филиппа Куврера, который, обернувшись, извиняется:
— Селина, прости, одну секунду!
— Не беспокойся, — говорит ему Хулиан, — я пошел, спасибо за пиво.
— Не за что.
— Завтра зайду, можно?
— Как хочешь.
— Чао.
Хулиан, снова махнув рукой, уходит. Филипп, с трубкой у уха, закрывает окно, делает два шага, придерживая провод, чтобы не зацепиться за табуретку, и удобно располагается на диване.
— Ну вот, я твой. Ты говорила: Фернандо Берналь.
— Да, и еще один, которого я не знаю.
— С ума сойти, какое совпадение: сегодня я был в «Коммерсьяль», и угадай, кто сидел за соседним столиком? Берналь и Кариньена.
— Не может быть!
— Честное слово. Я слышал весь их разговор и не удивлюсь, если третий — это некий Миранда, представь себе.
— Издатель?
— Он самый. Расскажу тебе все: прикинь, подсаживается Берналь за столик к Кариньене. Они беседуют. Глупо, до меня не сразу дошло, кто это.
— Мог бы и подсуетиться.
— Я так удивился, что не сообразил. Ну вот, Берналь говорит: «У меня готово эссе, не могу опубликовать». А Кариньена берет телефон — они, по виду, старые кореша, — звонит Миранде, и за полминуты готово дело.
— Обалдеть! А нас мурыжат два года.
— Полминуты, клянусь тебе. А потом он говорит: «Напиши какую хочешь статью о своей книжке, это Кариньена говорит, — а я ее подпишу». Представляешь?
— Как все-таки гнусно.
— Постой, а я сделал вот что, когда они оба свалили, я пошел отлить…
— Ты меня удивляешь.
— …а потом написал на двери туалета теперь, когда я тебе это говорю, выглядит глупо, но тогда мне показалось, это гениальный ход…
— Что ты сделал?
— …я написал: «Я готов перевести „Органическое“, это его эссе так называется, я слышал, — на французский». И номер моего мобильного. Я подумал, если человек бывает в «Коммерсьяль», то в туалет уж конечно ходит, увидит это и посмеется.
— Типа преступное использование секретной информации.
— Ага, я подумал, эффект неожиданности, попробовать-то стоило. Перевод — это вроде как войти с черного хода. И потом, науки ради мне бы это тоже было полезно, перевод Берналя — для CV должен котироваться.
— У такого, как Берналь, наверняка уже есть свои переводчики.
— Ну, издателя же он искал. Ладно, Бог с ним, так что она сказала про нашу рукопись, твоя Грасиэла? Начала она ее читать под лампочкой?
— Ни знака, ни намека, ни улыбки, ни вздоха — ничего, глухая стена. Переворачивает страницы, как будто ищет телефон в справочнике.
— Но она хоть читает?
— Да, но очень профессионально, как-то так. Вроде как депутат просматривает досье.
— Она еще не закончила?
— Нет, я поглядываю потихоньку, она добралась до конца первой части. Ладно, я тебе еще позвоню, а сейчас я пошла, хорошо? Мне пора к ней, я даже не помню, в какое фойе она мне сказала идти.
— Селина, ты никогда не переменишься.
— Да брось ты.
— Удачи!
Селина отключается и сует телефон в свою плоскую сумочку. Она стоит у двери туалета. Не решается войти, это потеря времени. Все-таки входит: никуда не денешься, организм требует. С десяток более или менее элегантно одетых женщин терпеливо делят семь кабинок и наводят красоту перед большим зеркалом. Сушилки для рук гудят непрерывно; открываются и закрываются молнии и замки на сумочках, вторя концерту спусков воды, — и никто не произносит ни слова. Очередь движется быстро — вот Селина уже вышла.
