Им не приходится стучать. Дверь, покрытая темными, затвердевшими каплями некой субстанции, похожей на смолу, и облупившейся светло-зеленой краской, открывается, словно автоматически, до того, как они успевают подойти вплотную. Как будто раздвижные двери супермаркета, думает Марк, и там, за этой дверью, недвижно, абсолютно безо всякого выражения на лице, стоит тощая девчонка, и на ней — весь в зацепках, с длиннющими рукавами, выцветший пурпурный свитер и расклешенные джинсы, заметно потрепанные на заднице. Она ростом почти с Николь, и у нее мертвенно-бледное лицо, только на лбу несколько больших пятен, а может, есть пара прыщей и на подбородке, но этого не видно, она смотрит в землю, у нее прямые, безвольно висящие, явно выкрашенные, почти алые волосы, отвисшие ниже плеч. Марк замечает, что она босая, замечает пальцы ее ног, высовывающиеся из-под грязных потертых штанин, и ногти на ногах накрашены пурпурным, на оттенок или два оттенка темнее, чем ее верх. Марк не может понять, зачем ей приспичило красить ногти на ногах, если все остальные детали ее туалета такие грязные и неряшливые, такие неопрятные, впрочем, ему кажется, что она выбрала очень странный оттенок. На ней Discman, и он слышит, что в наушниках на полной громкости грохочет музыка, и он понятия не имеет, что именно она слушает.
— Привет, — громко произносит Николь, но девчонка ничего не говорит в ответ и упрямо не поднимает глаз. Марк нервно улыбается, окидывает взглядом сумрачную комнату у нее за спиной, ища знаков чьего-то присутствия, подтверждения того, что они выбрали нужный дом.
Он все вглядывается, все еще не делает никаких выводов, даже не пытается взвесить очевидное, когда Николь вскрикивает:
— Лили?!
И девчонка наконец поднимает свое бледное лицо, надевает на себя хмурую, полусаркастическую улыбку, его улыбку, один в один, и он видит, что у нее почти его глаза, что теперь они не зеленые, а почему-то превратились в сине-голубые, и, несмотря на то, что у нее серьга в носу, он видит, что у нее такой же большой, слегка крючковатый нос. И если попытаться не замечать потрепанной, неподходящей хипповой одежды, он может сказать, что у нее к тому же почти его строение — сплошь твердые и острые углы. Хотя он никогда не был таким тощим, даже в тиней-джерском возрасте, когда перестал есть, тогда он мог влезть в пару джинсов Wrangler на двадцати шести дюймовую талию, и что его шокирует, так это то, насколько старше она оказалась, чем он представлял, и насколько она не похожа на девочку Неряшливый андрогин. Он и раньше встречал этот типаж, они шатаются по пешеходным улицам в центре родного города, продают Big Issue, умоляют, достают покупателей, пьют сидр из двухлитровых пластиковых бутылок. И разрешают своим блохастым собакам ссать на тротуары. И поскольку это так очевидно, что она — его дочь, его давно потерянная дочь, с копией его хмурой улыбки, все, что ему приходит в голову, так это то, что она не должна так одеваться, у нее не должно быть такого цвета волос и этой чертовой серьги в носу. И такого отношения к жизни. В ее возрасте. Это же его дочь! Он внезапно наливается жгучим, яростным желанием сорвать все это с нее. Содрать с нее чужую оболочку, обличье того, кем она не является. Сорвать с нее все, раздеть догола.
Чем хуже для него, так это тем, что на нем его лучшие джинсы, и синяя футболка Burton с воротником с пуговицами, и его свитер с V-образным вырезом в кремовую и коричневую клетку, который Николь подарила ему на Рождество, а на Николь — ее светло-розовая атласная юбка и пиджак, костюм, который она надевает на свадьбы, на крестины и другие семейные мероприятия, и ему неловко из-за того, как они одеты, из-за того, что они постарались нарядиться. Марк не только смущен этим, он раздражен. Ему хочется развернуться и уйти, не говоря ни слова, не усложняя все еще больше. Хочется вернуться к самому началу, к тому моменту, когда ему было двадцать три, и переиграть все заново, не совершать это ужасной ошибки с Ким.
Однако Лили внезапно снимает наушники и, улыбаясь еще более саркастически, в точности так, как иногда усмехается он сам, склонив голову набок, от чего ее липкие волосы спадают с правого плеча, обнажив на руке татуировку, тату с неким подобием цветка, но это цветок без лепестков, это только стебель с зелеными, заостренными листьями, и абсолютно мертвенным голосом произносит:
— Привет, Марк. Привет, жена Марка.
Николь говорит:
— Привет, Лили. Ну вот, мы и приехали. Наконец-то.
Марк кидает взгляд на Николь, и она шепчет, по крайней мере, он точно уверен, что она шепчет: поздоровайся с ней, Марк. Это твоя дочь. Он сердито произносит:
— Привет.
И не делает ни шага к ней навстречу. Не кидается с распахнутыми объятиями. Не пытается обнять ее. Прижать ее к себе, тесно и крепко. Вжать ее в себя. Ее костлявое, татуированное тело, и проколотый нос, и вонючие, липкие волосы. Всю ее. Как будто, как он однажды представлял себе, он больше никогда ее не отпустит. И он вообще не делает попыток физического контакта.
— Мама говорит, вам нельзя в дом, — говорит она в ответ, и в этот раз этот голос звучит не так мертвенно, но в нем чувствуется нервозность, в этом тоне отчетливо слышна беспорядочная дрожь, а еще легкий западный акцент. — Мам! — кричит она, пронзительно и еще более нервозно, быстро оглядываясь назад, — Мам, они приехали!
Марк не пытается пройти в дом или шагнуть навстречу своей дочери, он бросает взгляд на Николь и по ее виду может точно сказать, что эта ситуация ее нервирует. Что она беспокоится за него, потому что надела, как он выражается, доброжелательную и слащавую улыбку, ну что ж, по крайней мере ей не все равно — ее брови вздернуты, а ноздри слегка расширились, и она с усилием растянула губы в широкую, ощерившуюся улыбку.
Все ужасно. Хуже не бывает. При появлении Ким он чувствует, как будто ему снова двинули под дых. Словно она выбила из него воздух. И его грудь пробита насквозь. Впрочем, если такое произойдет на самом деле, он был бы не против. Пусть его уничтожат. Несмотря на то, что уйма времени пролетела с тех пор, как он в последний раз видел Ким, или именно поэтому, он, видя ее, наполняется отвратительным ужасом. И ему кажется, что этот ужас, страх и гнев будут расти. Уж он-то знает, что именно она позволила Лили стать такой. Что именно Ким ответственна за это страшилище, стоящее прямо перед ним. Кого еще он должен обвинить в том, что Лили наделала себе татуировок? В том, что проколола себе нос, выкрасила волосы, и в том, что на ней мерзкая, неряшливая, не подходящая по размеру одежда? Ким и сама выглядит не лучше, она тоже перекрасилась в алый цвет, вот только обстригла почти все волосы, собрав остатки в длинный и тощий перекрученный хвост, который свисает не с затылка, а откуда-то сбоку. У нее тоже проколот нос и другие части лица, и на них навешаны многочисленные гвоздики и серьги, уши оттянуты этими серьгами — как у племенной женщины Африки, думает он, — и на ней мешковатая хипповая одежда — оранжевая, ручной окраски, свисающая до лодыжек, вязаная обтягивающая юбка и свободная, тоже оранжевая, шерстяная кофта, вся в зацепках и дырках, а может, они проделаны специально, или нет — откуда ему знать?
Когда он был с Ким, она носила маленькие, обтягивающие вещи — короткие юбки и узкие майки — вещи, которые в лучшем виде подчеркивали форму задницы и сисек. Она не была такой хорошенькой, как Николь, не с головы до ног, непропорционально, не безусловно, как сказала его мама, и ее комплекция была далека от сложения Николь, от мягкой, загорелой кожи Николь, но из того, что у нее было, она извлекла все возможное. Так считало достаточно много людей. Ее находили весьма привлекательной.
Эта женщина, которая в первый же вечер их знакомства отсосала ему в туалете Henry’s Nitespot и после этого уселась на унитаз, и, пока он застегивал штаны, она поменяла Татрах, эта женщина, на которой где-то через четыре месяца он женился и у которой через два месяца после этого случился выкидыш, а через год она, с помощью кесарева сечения, дала жизнь его дочери, эта женщина, которая затем исчезла на десяток лет и еще несколько месяцев, вместе с его дочерью, когда той было почти три с половиной годика, эта женщина, которая называла себя Ким, хотя фактически ее звали Кимберли, сказала по телефону, после того, как он ответил, что он хуев Дед Мороз, и после того, как они задали друг другу несколько простых, но напряженных вопросов, типа «Ну и как ты поживаешь?» и «Где, черт возьми, ты была все это время?», между этими долгими паузами напряженной тишины, когда он понадеялся, что она не услышит, как бешено колотится его сердце, после того, как они оба долго прокашливались, явно пытаясь отдышаться и говорить более спокойно, и никто из них, как он заметил, не сказал ничего типа «Рад тебя слышать», ничего подобного — Ким сказала по телефону, и ему не пришлось это выпытывать:
