Жира почал поллитровую бутылку пива. Сей жест его приобрел в эту минуту какое-то особенное значение, некий пророческий смысл, он словно разбил бутылку дорогого вина о борт только что спущенного на воду корабля.
— Приветствую вас, — сказал Хеннинен, не обращаясь к кому-то конкретно, а просто потому, что это слово показалось ему наиболее подходящим для данного момента.
— Приветствую, — ответил Маршал.
— Приветствую.
Некоторое время после этого никто не мог придумать, что еще в таком случае можно сказать. Хеннинен достал из пакета бутылку пива и протянул ее Маршалу, бутылка была холодной, а потому непременно захотелось лбом прочувствовать этот холод. Какое-то время это действительно было приятно. Потом голова заныла, пришлось бутылку открыть и выпить для поправки этой самой головы. Жира ключом вырезал на поверхности стола картинку, по всей видимости звезду. Хеннинен стал тихонько напевать какую-то непонятную мелодию, которую при внимательном прослушивании можно было принять за что угодно. Маршал разглядывал сквозь коричневое стекло бутылки окружающие дома. Все окна были открыты настежь, из них то и дело доносился звон посуды, жужжание пылесоса, чья-то интимная семейная ругань и монотонный голос работающего радио. Мягко струящийся ровный бас из одного окна смешивался с благоприятным прогнозом погоды из другого.
— Я тут решил сказать, ну, чтобы как-то поддержать беседу, — проговорил Жира, вырезая длинные лучи, расходящиеся от звезды во все стороны.
— Скажи, — отозвался Хеннинен.
— Ну, еще и легче становится, если кому-то расскажешь. Надо вообще обо всем рассказывать.
— Это точно.
— Да, рассказывай же уже, болван, — не выдержал Маршал.
— Ну, просто пришло в голову, что а если вдруг Габриэлу кто-то убил?
— Типа, серийный убийца и все такое? — спросил Хеннинен.
— Нет, но, может, собутыльник какой. Вдруг там в этот момент была такая компания, о которых обычно в новостях рассказывают, и у них там, допустим, вышла ссора из-за бутылки. Хотя если честно, то я уже сам потом додумал, что как-то нереально получается, нет никаких релевантных доказательств, какая уж тут дискреция, и вообще, конечно, нет никакого смысла спекулировать секундарными аргументами. Ну вот… Простите. Просто задела меня вся эта соседская история, вот я и подумал, что мы могли бы обсудить одну вещь, ну я бы мог рассказать вам, так, между делом.
— Валяй, — сказал Маршал, выжал из бутылки последнюю каплю и теперь сквозь дно зрел в будущее.
— Ну, это, в общем, э-э-э… Хотя нет, так просто не получится, надо сменить регистр: в общем, скажу я вам, полная хня!
— Похоже, дело дрянь, — сказал Хеннинен.
— Понимаете, у меня дома сложилась ужасная ситуация, то есть не в самом доме, а за окном, там в квартиру напротив переехала какая-то ужасно непристойная парочка, просто похабники. И теперь они с утра до вечера совокупляются на том самом окне, пашут и пашут, пашут и пашут, я не понимаю, им что, заняться больше нечем?
— Да, пошли бы на работу, — сказал Маршал.
— Сам-то когда пойдешь? — спросил Хеннинен.
— Нет, ну, правда, это их сопение — ну просто какое-то бесстыдство. Им, наверное, там кто-нибудь приплачивает за то, что они надо мной так издеваются. Эта баба, то есть вообще-то она совсем еще деваха, мочалка, в общем, она за подоконник двумя руками держится, а самец толкает и сам туда же таращится, где все это, значит, происходит, а девка, вместо того чтобы смотреть туда же — хотя какое уж там туда же, это ж какая гибкость нужна, чтобы смотреть туда же, куда и он, — ну в общем, она таращится прямо в мое окно. Прямо мне в глаза, понимаете?
— А можно спросить? — спросил Маршал и тут же подумал, что как-то глупо было спрашивать разрешения, но, собственно, дальше этого подумать уже не успел, потому как надо было еще и сам вопрос задать. — Я просто подумал, тебя что, кто-то заставляет сидеть все время на этом окне, неужели в твоей халупе другого места нет, чтобы посидеть спокойно?
— Как-то я об этом даже не думал. А потом, да, мне нравится там сидеть! И вообще, они только недавно переехали, так что я первый занял.
— И все же, я думаю, это гораздо более приятное зрелище, чем то, что я вижу из своего окна, — сказал Маршал. — Я еще сегодня хотел проверить, можно ли вам показать, но потом все завертелось, и стало как-то не до этого. Там, напротив меня, живет бабуленция, лет этак под восемьдесят, так вот она с утра до вечера торчит в окне в этаких жутких, изъеденных временем панталонах, и не дай Бог, если ты случайно посмотришь вдруг в ее сторону, она тут же задергивает занавески с таким видом, словно уже звонит в полицию.
— Какой ужас, — сказал Хеннинен, и на лице его появилось такое выражение, словно он изо всех сил старается показать, как он старается показать, что он сочувствует.
— Это у меня в душе теперь ужас оттого, что я вам рассказал, — пробурчал Маршал. — То есть ужасно неприятное чувство, что я самый дерьмовый рассказчик в мире, началось все так хорошо, а закончилось как всегда.
— Ну, одного только откровения здесь недостаточно, — сказал Хеннинен.
— У каждого свой крест, — вставил вдруг Жира, и стало понятно, что он не слышал и трети из того, о чем только что говорилось, а если и слышал, то задумываться об этом не стал. Он смахнул деревянную пыль со своей звезды и принялся тут же вырезать рядом новую картинку. Похоже, что ей должен был стать тот самый крест, о котором он только что говорил, во всяком случае, на поверхности стола уже появились две скрещенные черты.
— У меня таких историй нет, — сказал Хеннинен после некоторой паузы. — А я уже рассказывал вам про знаменитого пьяницу-адвоката с верхнего этажа?
— Нет, — сказал Жира. — Расскажи!
— Да, — сказал Маршал. — Не рассказывай!
— Патовая ситуация, — заключил Хеннинен. — Просто я подумал, что если не расскажу какую-нибудь личную историю про своих соседей, то буду чувствовать себя как бы в стороне. И потом наши характеры раскрываются гораздо лучше, когда мы рассказываем о своих соседях и о наших отношениях с ними.
— Что-то я тебя совсем не понял, — сказал Жира.
— Ладно, рассказывай, — махнул рукой Маршал. — Все равно ты теперь по-другому расскажешь.
И он рассказал. Он жил в маленькой однокомнатной квартире в большом кирпичном здании, это было как бы вступление, ведь знали же об этом, но он все равно рассказал. Этажом выше жил знаменитый пьяница-адвокат — то ли совладелец какой-то юридической фирмы, то ли бывший судебный поверенный, то ли просто пьяница, каждый раз Хеннинен рассказывал по-разному и именно в этом месте часто варьировал. Однако все знали, что жил он один, увлекался геральдикой и шахматами.
Однажды прошлым летом, возвращаясь из бара домой, Хеннинен нарвался на неприятности в очереди у ларька и был жестоко избит. Никакой словесной перебранки для этого не потребовалось, просто какой-то придурок, нашпигованный гормонами, счел необходимым ни с того ни с сего одним ударом завалить Хеннинена на землю и долго пинать по лицу сапогами. Потом он так же быстро и убежал, выкрикивая на ходу «Бананас!», Бог его знает, что он под этим имел в виду. Собственно, история начинается с того самого момента, как побитый Хеннинен приплелся к своему дому и ко всему прочему вдруг обнаружил, что потерял ключи. Находясь, как и положено в таких обстоятельствах, в здравом уме и твердой памяти, он принял решение вскарабкаться по водосточной трубе к себе на третий этаж, и, надо сказать, неким чудесным образом ему удалось-таки забраться туда и влезть в квартиру через открытое окно, правда, несколько фрагментов водосточной трубы все же пострадали, грохнувшись с этакой высоты на асфальт. Слезая с подоконника, Хеннинен поскользнулся и шмякнулся лицом прямо на белый ковер, оставив на нем незабываемую кровавую печать.
Потом он пошел в ванную комнату, чтобы умыть лицо, которое, по его собственным словам, было тогда больше, чем может вместить человеческая память. В этот момент в дверь позвонили, и когда Хеннинен, тщательно взвесив все возможные варианты развития событий, решился-таки открыть дверь, то за ней стоял тот самый знаменитый пьяница-адвокат, что жил этажом выше, точнее, тогда он еще не был знаменитым, таковым он станет только в самом конце этого запутанного повествования, итак, он стоял там, на лестничной площадке, держа в руках шахматную доску, две рюмки и початую бутылку водки.
— Етить твою за ногу, и это в три часа ночи! — сказал Хеннинен.
В этот момент рассказ меняет грамматическое время повествования, переходя на драматический презенс, адвокат же, пошатываясь, входит в комнату. Он бормочет что-то невнятное, ставит бутылку на стол и сам плюхается рядом. Хеннинен пытается его выпроводить, объясняя, что сегодня далеко не самая удачная ночь, он страшно устал, у него пропали ключи, ему надавали в морду и все такое, адвокат слушает внимательно, и кажется, что в голове что-то там себе взвешивает и прикидывает. Потом он вдруг расправляет плечи, встает и, ни слова не говоря, выходит из комнаты, слышно, как он бежит по лестнице и хлопает наверху дверью, а потом он вдруг снова появляется в дверном проеме, держа в руках ружье, черное и блестящее от недавней смазки, вот, говорит, пойдем теперь искать этого говнюка. Хеннинен, конечно, чуть в штаны не наложил от страха, схватился в темной прихожей за свою размозженную голову, Господи Иисусе, да что же это такое, скажи еще, что оно заряжено, а тот рад стараться, так точно, говорит. О Боже, давай оставим на сегодня, нам с тобой обоим лучше сейчас пойти поспать, все будет хорошо. И тут адвокат словно просыпается и говорит, вот черт, свои-то ключи я тоже оставил дома, и что, вскидывает ружье на плечо, по-военному разворачивается на сто восемьдесят градусов и уходит. А на лестничной площадке — ремонт и повсюду валяются рабочие инструменты, он хватает на ходу прислоненную к стене большую тяжелую лопату для цемента, поднимается наверх и через некоторое время оттуда доносится яростный стук и треск, и хруст ломающегося дерева, а адвокат кричит: откройся, тебе говорю, откройся, мать твою!
