Добравшись до последней страницы, я почувствовала, что тревога Роба растет и набирает силу, как волна на горизонте.
— Ты уверена, что здесь нет чудовищ? — спросил он, опасливо поглядывая под кровать.
— Совершенно уверена.
Не время сейчас объяснять малышу, где прячутся самые страшные чудовища. Они коварно находят укрытие в наших же головах и выжидают мгновений, когда мы бываем особенно уязвимыми, — перед сном, во время болезни или когда на душе тяжко.
— А можешь проверить?
— Я уже заглядывала под кровать. Несколько раз.
— Посмотри еще раз…
— Хорошо. — Я нагнулась и еще раз полюбовалась на клубы пыли, ловко скрывавшиеся там от пылесоса.
— А за занавесками?
Взяв Клео — что это я все время ношу ее на руках? — я отогнула угол занавески. В далеких городских огнях я впервые различила проблеск надежды. Или нет? Может, они просто жестоко издеваются, смеются над моей надеждой, что сегодняшняя ночь принесет хоть небольшое облегчение?
— Чудищ нет, — сказала я, плотно задергивая занавески. — Ну а теперь спокойной ночи, милый мой малыш. — Я потрепала его по волосам и поцеловала в лоб, вдохнула аромат его кожи.
Удивительное дело, каждый ребенок появляется на свет со своим неповторимым запахом, и каждая мать его отличает. Я подумала: интересно, понимает ли Роб, насколько сильно сейчас, в эти мгновения, моя жизнь зависит от него? Если бы не его мужество — пример для подражания — и не то, что он во мне нуждается, я бы, пожалуй, не справилась с искушением навсегда заглушить боль с помощью бренди и нескольких флаконов снотворного.
— А в шкафу ты проверяла?
— Там ничего нет, кроме футбольных мячей и курток.
— А можно мне теперь взять Клео?
Котенок. По праву это котенок Роба. Когда я опустила пушистый комок Робу на сгиб левой руки, мальчик вздохнул и поднес палец ко рту. У них с Клео много общего. Когда жена лишается мужа, ее называют вдовой. Дети, потерявшие родителей, зовутся сиротами. Насколько мне известно, нет специального слова для тех, кто потерял сестру или брата. Но если бы такое слово существовало, его можно было бы отнести и к мальчику, и к котенку.
С самого рождения их жизнь наполняли неуклюжие объятия, игры и потасовки, шум и тепло своих братьев. А теперь, оставшись без них, оба они чувствуют себя одинокими и потерянными. И все же, оба они полны жизни и храбры. Лучший выход для них сейчас — покрепче прижаться друг к другу и вдвоем нырнуть в ночь, твердо веря в то, что утро вечера мудренее.
Я выключила свет и в темноте мысленно прокрутила в голове события дня. Все было пронизано болью — острой и непреходящей болью жизни без Сэма. И все-таки, с невольным чувством вины я вдруг осознала: последние двадцать четыре часа не были сплошной мукой.
Конечно, предстоит еще уговорить Стива, но пока Клео, надо признать, показала себя очень воспитанным, достойным котенком.
Любой котенок знает: радоваться куда важнее, чем жалеть себя.
— Ааааа! Помогите!
Я проснулась от того, что кто-то больнейшим образом пригвоздил мои волосы к подушке. Дикий зверь атаковал мой скальп, когтями вцепился в волосы и при этом жутковато чавкал. Не иначе, из телефильма о природе сбежал лев или тигр. Кто бы это ни был, меня явно перепутали с антилопой и готовятся сожрать. А судя по тяжелому рыбному запаху изо рта, он не брезгует и водными млекопитающими.
— Это всего-навсего Клео, — хихикал Роб.
Клео? Как же в считанные часы котенок мог превратиться в монстра, пожирающего женщин?
— Сними его скорее! — крикнула я.
— Клео не «он», а «она», — поправил Роб, выпутывая котенка из моих волос и осторожно опуская его на пол.
Едва коснувшись ковра задними лапами, Клео оттолкнулась и мигом снова вспрыгнула на кровать. И как этому мелкому существу удается подскакивать на высоту в несколько раз больше ее роста? Она была подобна олимпийскому чемпиону по прыжкам с шестом, только без шеста. Может, ей в задние лапы хирургическим путем имплантировали пружины? Со вздохом я снова поставила Клео на пол. Сверкая глазами, растопырив уши, громадные, как крылья, она снова взлетела, как мячик. Кажется, она решила, что с ней играют. Никакого уважения к тому факту, что она попала в семью, где скорбят, что едва ли мы когда-нибудь оправимся от удара, нанесенного судьбой.
— Нееееет! — заорала я, заслоняясь подушкой вместо щита.
Клео ликовала и была очень довольна собой. Глядя на нее, можно было решить, что она первой в мире изобрела игру под названием «атакуем шевелюру хозяина и запрыгиваем на кровать снова и снова». Если подумать, так оно, пожалуй, и было. Подушка не защищала: Клео просто зарывалась под нее. Я опять сняла ее на пол. Она вспрыгнула на кровать. Вниз. Вверх. Вниз. Вверх. Этот танец может продолжаться все утро, если я ничего не предприму.
Если бы дома был Стив, можно было бы прикрыться им как живым щитом. Но он еще не дал формального согласия на присутствие в доме котенка, тем более такого людоеда. Клео для него была только абстрактной идеей котенка. По телефону я дала очень подробно ее описание, в мельчайших деталях. «Ты влюбишься, когда ее увидишь!» — уверяла я. Но несмотря на все мои усилия, в его голосе не слышалось энтузиазма. Я старалась не думать о том, как он встретится с Клео, вернувшись домой. Наверняка отнесется к ней примерно так же радушно, как папа Римский к буддистам.
Задумавшись, я рассеянно сползла с кровати, натянула халат. Повернувшись, я почувствовала рывок снизу. Клео висела на тесемке моего пояса, как Тарзан на лиане.
— Нехорошая кошка! — Я отцепила ее от тесемки и поставила на пол.
Как только я попыталась завязать пояс, Клео вскочила мне на бедро, погрузила в него острые коготки и, яростно размахивая хвостом, зубами вцепилась в пояс. Во второй раз за утро я взвизгнула от боли.
Отдирать котенка от ноги оказалось больнее, чем самый низкосортный бразильский воск для эпиляции. Видно, с этой юной нахалкой нужно держаться построже. Я намотала пояс на талию, завязала узлом и выпрямилась, изо всех сил пытаясь сохранять достоинство. Клео устремилась вперед, проскользнула у меня между щиколоток, потом вдруг резко затормозила. Словно в замедленном фильме, я споткнулась о выгнутую горбом спину и взлетела в воздух — в последний момент мне каким-то чудом удалось ухватиться за петлю настенного панно, чтобы притормозить и не упасть прямо на котенка.
Вися на кисточке макраме, я замерла в позе, достойной продвинутого йога, бормоча извинения. Кошечка лежала на спине, подняв согнутую лапку, и с оскорбленным видом глядела на меня. Я страшно перепугалась, что ранила ее.
Стоило мне наклониться, чтобы поднять и осмотреть ее, меховой шарик ожил, вскочил на ноги и припустил от меня. Я с облегчением двинулась за Клео — а она вновь затормозила, и я опять налетела на нее! И опять!
Похоже, Клео решила, что я какой-то нелепый зверь: на голове нечто вроде птичьего гнезда, к тому же не очень твердо стою на двух ногах. Ее задачей было привести в порядок мой мех и заставить опуститься на четыре лапы, чтобы я могла прочувствовать, какая это роскошь — быть кошкой.
Но мне не нужен был безумный котенок. Животное не имеет права выплясывать здесь, в доме траура, с таким видом, как будто жизнь — сплошное развлечение. Был бы здесь Сэм, подумала я, уж он-то знал бы, как ее угомонить. Я почти видела, как он наклоняется над ней, протягивает руку, шепчет что-то мягкими, пухлыми губами…
Я поскорее укрылась в туалете, единственном месте, где можно было втихомолку пореветь, и заперла дверь. Не нужно Робу видеть, как взрослые плачут, он и так уж насмотрелся на это. Если бы в тот день события разворачивались по-другому. Если бы только Сэм не подобрал этого голубя, если бы Стив не был занят приготовлением безе для лимонного торта, если бы я не ушла навещать подругу, если бы та женщина не возвращалась на работу с обеда… Та женщина. Это она во всем виновата. Я задалась вопросом, есть ли у нее самой дети, представляет ли она, на что обрекла всех нас. В моем воображении она была настоящим монстром.
Из горла невольно вырвались громкие рыдания. Стараясь не шуметь, я наклонилась вперед, уперлась лбом в холодные голубые плитки и вся сжалась. Мышцы грудной клетки больно ныли. Я не устаю удивляться продуктивности человеческих слезных желез. Сколько ведер слез может наполнить одна пара глаз? Когда я уже думала, что выбрала свою норму до конца жизни, новая цистерна соленой жидкости изливалась мне на щеки. Плач стал необходимой жизненной функцией, вроде дыхания, чем-то, не требующим от меня сознательного усилия.
Я склонилась над унитазом, а часть моего сознания взмыла вверх под потолок. Оттуда оно с сочувствием взирало на рыдающую женщину, переполняемую болью и ненавистью. Та, другая я, сторонняя наблюдательница, не принимала всё так близко к сердцу. Она была жутковатой, отстраненной. Может, она была со мной с самого рождения, а я тратила часть жизни, подкармливая её своими эмоциями, подчиняясь и выполняя то, чего от меня ожидали.
