Тут она уставилась на нас, «богатых друзей», с чудесно сымитированной дружественной затуманенностью во взоре, и ей не составило бы ни малейшего труда проследить любой момент нашей биографии – с момента рождения до этого самого утра. Она точно знала, кто из нас богат и насколько, и понимала, что это не я. Возможно, поэтому у неё в глазах мелькнуло мгновенное сомнение, когда она взглянула на меня. Однако она не сомневалась, что сразу всех нас раскусит.
– Ты же знаешь, – сказал Джованни, высвобождаясь и откидывая волосы назад, – когда начинаешь работать и становишься серьёзным, развлекаться некогда.
– Tiens, – сказала она насмешливо. – Sans blague?[54]
– Уверяю тебя. Даже если ты молод, как я, всё равно здорово устаёшь и рано идёшь спать. К тому же один, – сказал Джованни так, будто это всё объясняло, а она продолжала смеяться и прищёлкнула языком от удовольствия.
– А сейчас, – спросила она, – ты пришёл или уходишь? Пришёл позавтракать или выпить чего-нибудь перед сном? Nom de Dieu,[55] выглядишь ты не так уж серьёзно. Думаю, тебе следует выпить.
– Bien sûr, – откликнулся кто-то за стойкой, – после такой тяжёлой работы ему срочно нужна бутылка белого вина и, пожалуй, не одна дюжина устриц.
Все засмеялись. И все незаметно принялись нас рассматривать, так что я почувствовал себя частью бродячего цирка. Казалось, что все очень рады за Джованни. Джованни повернулся на голос:
– Прекрасная мысль, приятель. Именно этого мне не хватает.
Он повернулся к нам.
– Я не познакомил тебя с моими друзьями, – сказал он, посмотрев на меня и на кассиршу. – Это мосьё Гийом, – сказал он ей и добавил с тончайшей лестью в голосе: – Мой патрон. Он может подтвердить, что я стал серьёзен.
– Да, – начала она робко, – но я не знаю, серьёзен ли он.
И она покрыла смехом свою дерзость. Гийом, с трудом отрывая взгляд от молодых людей у стойки, протянул руку и улыбнулся.
– Вы правы, мадам, – сказал он. – Он настолько серьёзнее меня, что, боюсь, когда-нибудь станет хозяином моего бара.
«Станет, когда рак на горе свистнет», – подумала она, но изобразила на лице очарованность и энергично пожала ему руку.
– А это мосьё Жак, – продолжал Джованни, – один из наших лучших клиентов.
– Enchanté, madame,[56] – сказал Жак, расплывшись в ослепительной улыбке, на которую она ответила, простодушно её спародировав.
– А это monsieur l'Américain, известный ещё как monsieur David, madame Clotilde,[57] – представил меня Джованни и немного отступил назад. Что-то загорелось у него в глазах и осветило всё лицо радостью и гордостью.
– Je suis ravie, monsieur,[58] – сказала она, посмотрела на меня, улыбнулась и пожала мне руку.
Я тоже улыбался, совершенно не зная почему; всё внутри у меня скакало, как мячик. Джованни беззаботно положил мне руку на плечо.
– А что у вас есть вкусного? – спросил он громко. – Мы голодны.
– Но сначала надо что-нибудь выпить, – откликнулся Жак так же громко.
– Мы же можем пить за столиком, а? – спросил Джованни.
– Нет-нет, – сказал Гийом, для которого отойти от стойки в тот момент было как покинуть землю обетованную. – Сначала выпьем здесь вместе с мадам.
Предложение Гийома возымело тот эффект (но неприметно, словно дуновение ветерка коснулось всего или незаметно усилился свет), что из стоявших в баре образовалась troupe,[59] которая станет теперь разыгрывать разные роли в той пьесе, которую они знают наизусть. Мадам Клотильда должна была заколебаться, что она мгновенно и проделала, но очень ненадолго; затем она согласилась, но на что-то дорогое, и это было шампанское. И вот она потягивала из бокала, ведя какой-то ничтожный разговор с Гийомом, чтобы исчезнуть в ту же секунду, как только Гийому удастся завязать знакомство с одним из парней у стойки. Что же до молодых людей, то каждый из них невидимо прихорашивался, уже подсчитав про себя, сколько ему и его copain[60] понадобится на ближайшие дни, уже оценив Гийома с точностью до десятой и прикинув, на сколько его хватит как источника, но в то же время и то, как долго они смогут его терпеть. Оставался лишь один вопрос: как с ним поступать – vache или chic,[61] но они понимали, что, наверное, лучше vache. Был ещё Жак, который мог оказаться бонусом или же утешительным призом. Был, конечно, ещё и я – нечто совсем иное, не обещающий квартир, пуховых перин или обедов, но всё-таки кандидат в любовники, хотя и недостижимый в качестве môme[62] Джованни. Практически единственным способом для них показать какую-то симпатию по отношению к нам с Джованни было избавить нас от этих стариков. Таким образом, к тем ролям, которые они приготовились сыграть, добавилась определённая задорная аура убедительности, а к эгоистическим интересам – некоторый отблеск альтруизма.
Я заказал чёрный кофе и двойной коньяк. Джованни был далеко от меня и пил marc,[63] стоя между пожилым человеком, сфокусировавшим в себе всю грязь и порочность мира, и рыжеволосым юношей, который когда-нибудь будет выглядеть так же, если, конечно, удалось бы прочесть в его тупом взгляде что-то столь же реальное, как будущее. Теперь же в нём было что-то от жутковатой красоты лошади и что-то от солдата-штурмовика; он незаметно наблюдал за Гийомом; он знал, что и Гийом, и Жак наблюдают за ним. Гийом всё ещё болтал с мадам Клотильдой, соглашаясь, что дела идут из рук вон плохо, что всё измельчало с приходом nouveaux riches[64] и что страна нуждается в де Голле. К счастью, они уже столько раз говорили об этом, что речь струилась, так сказать, сама по себе, не требуя от них ни малейшей концентрации. Жак был уже готов предложить одному из парней выпить за его счёт, но пока предпочитал разыгрывать со мной доброго дядю.
– Как ты себя чувствуешь? – поинтересовался он. – Это очень важный день для тебя.
– Чувствую себя прекрасно. А как ты?
– Как человек, у которого было видение.
– Да? Расскажи мне об этом видении.
– Я не шучу, – сказал он. – Я говорю о тебе. Видением был ты. Видел бы ты себя со стороны этой ночью. Видел бы себя сейчас.
Я посмотрел на него и ничего не ответил.
– Тебе сколько лет? Двадцать шесть? Двадцать семь? Мне почти дважды столько, и позволь тебе сказать, что ты счастливчик. Потому что то, что происходит с тобой, происходит сейчас, а не когда тебе стукнет сорок или что-то в этом роде: тогда у тебя больше не было бы надежды и ты был бы просто уничтожен.
– Что же со мной происходит? – спросил я, стараясь быть ироничным, но никакой иронии в моём голосе не прозвучало.
Он не ответил. Только вздохнул, бегло взглянув на рыжеволосого. Потом повернулся ко мне:
– Ты напишешь Хелле?
– Я пишу ей очень часто. И собираюсь продолжать в том же духе.
– Ты не ответил на мой вопрос.
– Неужели? Мне казалось, ты спросил, собираюсь ли я писать Хелле.
– Ладно. Попробуем по-другому. Собираешься ли ты написать Хелле об этой ночи и об этом утре?
– Не понимаю, что было такого, что об этом следует написать. И что тебе до того, напишу я или нет?
Он посмотрел на меня, и в его взгляде было какое-то отчаяние, о котором я не подозревал до сих пор. Оно испугало меня.
– Дело не в том, – начал он, – что мне до этого, а в том, что тебе. И что ей. И что этому бедному парню – вон тому, который не понимает, что, когда он смотрит на тебя так, как он смотрит, он просто кладёт свою голову в львиную пасть. Собираешься ли ты обойтись с ним так, как обошёлся со мной?
– С тобой? Какое ты имеешь ко всему этому отношение? И как же я обошёлся с тобой?
– По отношению ко мне ты вёл себя бессовестно, – сказал он. – Ты был очень нечестен.
На этот раз в моём голосе прозвучала-таки ирония:
– Полагаю, ты хочешь сказать, что было бы совестливее с моей стороны, было бы честнее, если бы я… если бы…
– Я имею в виду, что было бы справедливее, если бы ты презирал меня чуть меньше.
– Прости. Но я думаю, уж коль скоро ты заговорил об этом, что большая часть твоей жизни действительно достойна презрения.
– То же можно сказать и о твоей, – сказал Жак. – В жизни так много достойного презрения, что голова идёт кругом. Но больше других заслуживает презрения тот, кто равнодушен к чужой боли. Ты должен всё-таки понимать, что человек, который стоит перед тобой, когда-то был даже моложе тебя и приобрёл свой нынешний жалкий вид совершенно незаметно.
На минуту воцарилось молчание, которое издалека нарушил своим смехом Джованни.
– Скажи, – промолвил я наконец, – ты действительно не можешь по-другому? Всегда должен стоять на коленях перед целой армией мальчишек ради каких-то пяти грязных минут в темноте?
