Адхама это задело.
— Такова судьба. Ты можешь оставить меня в покое? Я же не вмешиваюсь в твою жизнь.
— Ты не любишь меня не потому, что я стал причиной твоего изгнания, а потому что я напоминаю тебе о твоей собственной слабости. Глядя на меня, ты понимаешь, что душа твоя грешная. Вот у меня есть причины ненавидеть тебя. Но так случилось, что сегодня ты мое мучение и моя отдушина. Не забывай — мы соседи! Мы первые, кто поселился на этом пустыре. Наши дети будут ползать здесь бок о бок.
— Тебе просто нравится издеваться надо мной.
Идрис надолго замолчал, и Адхам уже было подумал, что избавился от него, но тот, посерьезнев, опять спросил:
— Почему бы нам не помириться?
Адхам вздохнул:
— Я честный торговец, а ты зарабатываешь кулаками и насилием.
Снова раздался крик Умаймы, на этот раз громче. Адхам поднял глаза к небу с мольбой и увидел, что тьма уже рассеялась, а солнце восходит из-за горы.
— Какая ужасная боль! — воскликнул Адхам.
— А как прекрасно было наслаждение! — отозвался со смехом Идрис. — Эх, ты способен только распоряжаться имуществом и дуть в свирель.
— Радуешься, что мне плохо?!
— Нисколько! Я думал, это твоей жене плохо.
— Оставь меня в покое! — вскричал Адхам, не выдержав.
— Думал, так просто быть отцом? — с невозмутимым спокойствием спросил Идрис.
Адхам промолчал, вздохнув. Идрис проявил сочувствие:
— Ты умен. Я пришел предложить тебе работу, благодаря которой ты обеспечишь будущее своим детям. Это только первый твой отпрыск, будут еще. Ты ведь знаешь, самолюбие наше удовлетворено только, когда мы оставляем большое потомство. Что думаешь об этом?
— Светает. Шел бы ты к себе.
Вопли не прекращались. Адхам, не в силах их вынести, вернулся к хижине. Уже стало совсем светло. У порога он услышал глубокий вздох Умаймы, прозвучавший, как последняя нота печальной песни.
— Ну что?
— Обожди! — ответила повитуха.
У него отлегло от сердца, когда он уловил в ее голосе торжество. В этот момент старуха появилась на пороге:
— Всевышний послал тебе двух мальчиков!
— Двойня?!
— Да поможет тебе Бог воспитать обоих!
За спиной раздался смех, от которого у Адхама зазвенело в ушах:
— У Идриса дочь и уже два племянника!
Идрис направился к себе, напевая: «Время! Скажи мне, где счастье, где удача?» Повитуха вернулась.
— Мать желает назвать их Кадри и Хумам.
Вне себя от радости Адхам твердил:
— Кадри и Хумам. Кадри и Хумам.
Кадри предложил, утирая лицо полами галабеи:
— Давай покушаем!
Посмотрев на клонившееся к закату солнце, Хумам ответил:
— Да, не будем терять времени.
Они уселись на песок у подножия аль-Мукаттама. Хумам развязал узелок из красного полосатого платка, достал хлеб, фаляфель[5] и лук, и они принялись за еду, время от времени приглядывая за стадом, часть которого бродила неподалеку, а другая отдыхала, лежа. Братья были похожи друг на друга как две капли воды за исключением того, что в глазах Кадри чувствовался взгляд охотника, и это придавало его характеру резкости.
— Если б этот пустырь не надо было ни с кем делить, — с набитым ртом заговорил Кадри, — мы бы спокойно пасли здесь овец.
Хумам улыбнулся:
— Но сюда приходят пастухи из аль-Атуфа, Кафар аль-Загари и из аль-Хусейнии. Если подружиться с ними, то они не будут нам мешать.
Кадри издал нервный смешок, вместе с которым изо рта посыпались крошки:
— У жителей этих кварталов один ответ для тех, кто ищет их расположения, — побои.
— Но…
— Никаких «но». Знаю я один способ: как возьму за ворот и как бодну головой в лоб, чтоб грохнулся лицом вниз или навзничь.
— Вот поэтому у нас и не счесть врагов.
— А кто тебя заставляет их считать?
Хумам заметил, что козленок отделился от стада, и свистнул. Животное замерло и послушно повернуло назад. Он выудил стрелку лука, провел по ней пальцами и отправил в рот, причмокнув. Прожевав, он сказал:
— Вот поэтому мы одиноки. И молчим подолгу.
— А что толку говорить? Ты все время поешь.
Хумам посмотрел на брата в упор.
— Мне кажется, что и тебе иногда одиночество в тягость.
— Всегда найдется что-то, что будет меня тяготить. Одиночество или что другое.
Оба замолчали, было слышно только, как они жуют. Вдали показались пастухи, возвращающиеся в аль-Атуф с горы. Они шли и пели. Один затягивал, другие подхватывали.
— А ведь эта сторона пустыря — продолжение нашего участка. Пойти на юг или на север — конца-края не найдешь, — Кадри звонко рассмеялся. — Везде поджидают враги. Но меня-то никто не посмеет задеть.
Приглядывая за стадом, Хумам произнес:
— Да, ты смелый. Но не забывай, мы живем благодаря имени нашего деда и слухам о дяде, хотя и враждуем с ним.
Кадри в знак несогласия насупился, но ничего не ответил. Он обернулся к Большому Дому, одиноко стоящему неподалеку глыбой с расплывчатыми очертаниями, и сказал:
— Этот дом… Другого такого нет. Со всех сторон окружен пустыней. Совсем близко — улицы с дурной славой. Нет сомнения, его владелец велик. Дед, ни разу не видевший собственных внуков. А они тут, рядом, рукой подать.
Хумам взглянул на дом.
— Отец наш отзывается о нем не иначе, как с благоговением и почтением, — сказал он.
— А дядя так и осыпает проклятьями.
— Как бы там ни было, он наш дед.
— А что толку? Отец надрывается со своей тележкой. Мать работает весь день и полночи. Мы сидим здесь с козами и овцами, босые и полуголые. Он же укрылся за стенами. Бессердечный. Наслаждается всеми благами.
Они закончили кушать. Хумам отряхнул платок, свернул его и убрал в карман, затем лег, заложив руки за голову, и уставился в чистое небо, наблюдая за парящими в нем коршунами. Кадри поднялся и отошел в сторону, чтобы справить нужду.
— Отец рассказывает, — сказал он, — что дед раньше часто выходил из дома и проходил мимо. Но сейчас его никто не видит. Как будто он боится за себя.
— Как бы я хотел с ним встретиться! — отозвался, замечтавшись, Хумам.
— Не думай, что увидишь что-то особенное. Он похож на отца или на дядю, а может, на обоих разом. Я поражаюсь отцу, как он может упоминать о нем с таким подобострастием, когда тот его так обидел?!
— Очевидно, он к нему сильно привязан. Или верит в справедливость обрушившегося на него наказания.
— Или надеется на его прощение!
— Тебе не понять отца. Он добрый человек.
Кадри вернулся на место.
— Он мне не нравится. И ты мне не нравишься. Уверяю тебя, дед выжил из ума и его не за что уважать. Будь в нем хоть капля доброты разве бы он оставался таким черствым? Я думаю, дядя прав, он — настоящее проклятие.
— Наверное, самое ужасное в нем то, чем так кичишься ты: сила и жестокость, — произнес с улыбкой Хумам.
— Он получил эту землю даром, ничего для этого не сделав, — ответил резко Кадри. — Обосновался здесь и возвысился надо всеми.
— Ты противоречишь тому, что только сейчас сам доказывал. Ведь даже наместник не решился жить в этой пустыне.
— И что, ты находишь, что та услышанная нами история оправдывает гнев деда по отношению к нашим родителям?
— Да ты сам злишься на людей по малейшему поводу!
Кадри потянулся к кувшину с водой. Напившись, он сказал:
— В чем виноваты внуки? Он даже не представляет себе, что такое пасти скот. Черт с ним! Хотел бы я посмотреть, что там, в завещании, которое он нам уготовил.
Хумам вздохнул и задумался:
— Богатство зарабатывается нелегко, но оно дает человеку свободу, веселую беззаботную жизнь.
— Ты повторяешь слова отца. Барахтаешься на дне, мечтая о саде и свирели. Честно говоря, дядя мне более симпатичен, чем отец.
Хумам зевнул и, потянувшись, встал.
— В любом случае мы живы, у нас есть крыша, заработок, скот, который мы пасем. Мы продаем молоко, мясо, мать вяжет из шерсти.
— А свирель и сад?
Хумам не ответил. Кадри поднял с земли посох, брошенный у ног, и направился к стаду, но замер и, обращаясь к Большому Дому, отчаянно прокричал:
— Оставишь нам наследство или даже после смерти будешь мстить, как при жизни?! Отвечай, аль-Габаляуи!
«Отвечай, аль-Габаляуи!» — повторило эхо.
Издалека они увидели, что к ним кто-то направляется, но разобрать было трудно. Человек медленно приближался, и они узнали гостя. Кадри непроизвольно приосанился, глаза его загорелись радостным блеском. Хумам, заметив улыбку брата, перевел взгляд на овец и предупредил:
— Скоро стемнеет.
— Да пусть хоть рассветет! — пренебрежительно бросил Кадри и, помахав рукой, сделал несколько шагов навстречу девушке. Она шла не спеша, устав от долгой дороги, сандалии увязали в песке, но взгляд ее сиял, а в притягательных зеленых глазах играла смелость. Девушка была закутана в покрывало, только голова и шея оставались открытыми. Ветер играл ее косой. Резкие черты лица Кадри смягчились, и он радостно воскликнул:
