А говорить-то, собственно, не о чем, здесь вся и загвоздка. Ну, не сделал я ничего значительного, ничего не прибавил к опыту человечества, не скрасил его бытие, не совершил никакого подвига, так — потрепыхался в своем аквариуме и все. Ну, как я жил? Молодость ухлопал на прописки и дурацкие работы, чтобы только протянуть от зарплаты до зарплаты. Позднее, когда наладил быт и нашел свое место в жизни (стал графиком), начал наверстывать упущенное, да тут же ударился в пьянки с друзьями и авантюрными женщинами.
До пятидесяти лет не припомню случая, когда в течение месяца работал безвылазно, напряженно. Бывало, посижу три-четыре часа и вскакиваю. А если и переработаю лишний час — считаю, совершил почти героическое. Вот болван! А ведь от природы не был совсем уж безголовой чуркой и может, если б взял себя в руки, сделал бы что-нибудь ценное.
Впрочем, может, и не сделал бы, кто знает! Ведь в искусстве нужны не только голова и сердце, нужна еще самодисциплина, чтобы огородиться от жизненных соблазнов. А ее-то у меня и не было никогда. Понятно, раз полез в искусство, должен сделать что-то такое, чтобы мир после тебя стал хотя бы чуть-чуть лучше, чтобы в нем стало поменьше зла. Мне это не удалось. Так что, с моей смертью мир ничего не потерял, абсолютно ничего.
Ну, а вне искусства кое-что полезное я все же сделал: на заработанные деньги отправлял мать и брата на отдых к морю, двадцать пять лет вел изостудию — учил ребят рисовать; нескольким людям помог устроиться в Москве, подыскал им работу; двум приятелям предоставлял жилье, трем помогал строить дома, многим чинил машины… что еще? Ну лечил и пристраивал бездомных собак, уберег двоих друзей от самоубийства («Петровича» — Валерия А. и Игоря Б.) и откачал девчушку, утонувшую в море. И еще одну спас, которая хотела броситься под электричку. И это, пожалуй, все. Больше, вроде, похвастаться нечем. Маловато для целой жизни. Ясно, мои грехи намного перевешивают мои добрые дела, ведь перечислил первое, что пришло в голову, а если пораскинуть мозгами, наберется целый воз проступков.
Смешно, но настоящее я всегда рассматривал как некую прелюдию к будущему. И серьезную работу и крепкую семью откладывал на потом. И вдруг в шестьдесят лет понял — никакого будущего не будет, что лучшие дни катастрофически быстро прожиты, и что так нелепо и закончится моя безалаберная жизнь… Как многие провинциалы, я хотел пробиться в столице, заиметь жилье, купить машину; дальше планировал построить катер и дом на природе. И в конце концов (что довольно странно), все это осуществил, но кто бы мог подумать — через десяток лет все это «богатство» для меня потеряло ценность. В самом деле, ну что радоваться, к примеру, квартире в сорок лет? Позарез нужна хотя бы крохотная комната в юности. А я в юности скитался по подвалам и чердакам. Все надо получать вовремя. И комнату, и работу, и дружбу, и любовь…
Ну, а потом «демократы» устроили переворот и такие, как я, стали никому не нужны — об этом уже говорил. Наверно, можно было походить по издательствам, поклянчить оформительскую работу у знакомых, но я никогда ничего не просил, знакомствами не пользовался — на этот счет у меня имелись кое-какие принципы. Короче, последние годы жил только на пенсию (изредка подрабатывал на разгрузке книг) и вернулся к тому, с чего начинал: обедал в забегаловках, одевался как студент из общаги; случалось, сдавал бутылки, чтобы купить сигареты — в общем, прошел ведьмин круг.
О чем надо сказать, так это о том, что я всегда жил двойной жизнью — реальной и воображаемой. Вспоминая детство, представлял солнечный край, приветливых соседей, а жил в захолустье, среди нищеты и невежества. Родных представлял здоровыми, веселыми, а они были больными. Воображал себя студентом, но, по сути, им был всего полгода, а потом меня не приняли ни в один институт. Мечтал о первой чистой романтической встрече, а судьба послала циничную девицу. В снах на поприще искусства добивался успеха, наяву — ничего не сделал стоящего. Представлял потрясающую невесту, венчание в церкви, семейную идиллию, а прожил два года с глупой женщиной, без всякого венчания.
В зрелом возрасте, округляя многие мечты, хотел иметь дом на берегу водохранилища, хорошую машину, яхту, а добился всего лишь летней дачи с железной печуркой, старого «Москвича» и фанерной лодки самоделки.
Многие мои мечты так и остались мечтами: хотел поплавать на паруснике, но так и не довелось; хотел съездить на лыжную турбазу (ведь был неплохой лыжник), но не съездил; мечтал побывать в Ирландии, Исландии и Новой Зеландии, но так и не побывал.
…Ну вот и кончился ливень; вновь появилось солнце. Солнце! Мне всегда его не хватало — как назло, вечно обитал в подвалах и на первых этажах, куда свет не проникал. И вот теперь мне воздается сполна.
В квартиру на Кронштадтском бульваре, где мы с матерью жили, солнце тоже не заглядывало — окна выходили на север. Но однажды я проснулся… от солнца! Открыл глаза от бьющего в лицо нестерпимо яркого света! Подумал — ядерный взрыв или еще какая-нибудь чертовщина, подскочил к балкону и не поверил глазам — солнце всходило напротив окон. Выбежал на улицу, но светило уже переместилось на обычное место — оказалось, дом просто на минуту развернул подземный ток воды, ведь наши дома стояли на болоте. Говорили, раньше они вообще крутились, как корзины в луже, потом фундамент укрепили. Укрепили, да видно не очень… В тот день умерла мать.
И вчера, когда у меня остановилось сердце, денек начинался как нельзя лучше: в столе я нашел деньги, которые когда-то положил в заначку и забыл; позвонил приятель, пригласил вечером поразмяться, распить бутылочку; в окно влетели бабочки лимонницы и устроили в комнате хоровод. Одно к одному — все приметы везения и вдруг — на тебе!
…Дружки вываливаются из забегаловки — уже засадили будь здоров! Пошатываются, смахивают пот, топают устало, тяжело, словно тащат бочки с водой; пялятся на грузовик и, кажется, только сейчас всерьез почувствовали, что им не хватает меня живого.
— Ладно, поехали! — машет шофер и мой траурный экипаж двигается с места.
С улиц вода сошла, и некоторое время стоит мутная тишина, от влажных деревьев, от домов и асфальта валит пар, но вот уже улицы вновь оживают, бурлят… Мы сворачиваем на грунтовую дорогу — впереди городская окраина.
Нас обгоняет мальчишка на велосипеде — осоловело счастливый гонит по середине улицы, бросил взгляд на катафалк — что там громыхает? — и отвернулся. Остальные и вовсе не замечают: и та бабка с авоськой, выбирающая овощи, и старикан, читающий газету на стуле перед домом, и те подростки во дворе, лопающие арбуз… Как же теперь дороги эти бытовые картинки! Я смотрю на арбуз и представляю астраханских крестьян на бахче, которые под палящим солнцем грузили этот арбуз на телегу, и грузчиков, которые таскали арбузы на баржу, и речников, везущих баржи по Волге, и пьяненького шкипера баржи, дремлющего в рубке, увешанной вяленой рыбой… Я их всех отлично знаю, ведь всегда находился в жизненной гуще — чего-чего, а этого у меня не отнимешь. Вот, пожалуйста, катафалк проехал, а по следам, прямо на глазах прорастает трава. Не случайно ведь это!
Я умер, а ничего не изменилось, жизнь продолжается и прекрасно обходится без меня… Из-за поворота выскочил трамвай, промытый дождем, ярко-красный с блестящими цифрами на боку, звенит, раскачивается, пружинит, катит по рельсам, рассыпая искры. Люди едут по своим делам, на последней площадке целуется парочка. Я представляю, как сейчас один мой приятель корпит над картиной, другой стучит на машинке, третий звонит на работу — просит отгул, никак не может расстаться с собутыльником; еще двое устроили во дворе перекур, чешут языками. Остолопы! Давно уж поинтересовались бы, куда я пропал, узнали бы, что сыграл в ящик да пришли б проводить. Где там! А может, и прослышали про мою кончину, вякнули по дежурной фразе:
— Неплохой был мужик. Ну, как говорится, пусть ему земля будет пухом, — и тут же забыли обо мне.
Ладно, Бог с вами! И не поминайте лихом! Я давно выкинул из головы все наши размолвки, а теперь мне и подавно невдомек, чего мы не могли поделить, чего сотрясали воздух, толкались локтями?! Жизнь-то короткая штука, и надо было щадить друг друга, хотя бы изредка вспоминать о смерти, спешить делать добрые дела.
…Ну вот и выехали на окраину. Дорога стала ухабистой, как стиральная доска: меня так и подбрасывает. По краям потянулись деревянные дома, сады, огороды с чучелами — пугала трещат вертушками, гремят склянками, жестяными банками — прощаются со мной — безмозглые истуканы и те соображают больше, чем мои приятели, — я все о тех, о которых уже сказал, а ведь еще есть дюжина, которые сейчас просиживают штаны в нашем клубе. Они без умолку трепятся о всякой ерунде, и уж женщины ни одной не пропустят — будьте уверены. Но неужели было трудно прийти проводить меня?! Сколько мы торчали в клубе, сколько выпивали, сыграли партий в шахматы! И вот получаю — они не могут забросить дела, выбраться на мои похороны. Ну не свиньи?!
