— А это кто? — взглянул через стекло Наматов.
— Наша соседка, знакомая, — сказал Бергер.
— Жаль, что она раньше не пришла, — улыбнулся Наматов. — Мы бы и ее сняли.
— Я тоже так считал, что ее можно снять. Но вот видите, она опоздала, огорчился Бергер. И повернулся к Верочке. — Заходи, заходи, хотя и с опозданием.
Режиссер привстал из-за стола, протянул ей, как подарок, пухлую руку, произнес неизменное: «Илья Наматов, режиссер» — и снова грузно сел на плетеный стул.
Марья Ивановна принесла из кухни еще одну тарелку, нож и вилку. Верочка принужденно присела к столу.
На столе стояли коньяк и маленькие рюмочки для коньяка. Бергер заботливо наполнил рюмочки.
— Нет, вы уж разрешите, я сам, — взял у него из рук бутылку Наматов. Я из рюмочек не привык. Фронтовая привычка. Законные сто грамм. Отодвинул рюмочку, придвинул стакан, налил полстакана. — Выпью и больше не буду. Больше не требуется.
Выкатив маслянисто-черные глаза, он глядел теперь прямо на Верочку, отчего у нее проходила по телу легкая дрожь и она старалась смотреть в тарелку. Он глядел на девушку, словно хотел спросить ее о чем-то, и одновременно забрасывал в рот салат и куски яичницы, редиску и хлеб. Видно было, что грузное его тело нуждается для жизнедеятельности в громадном количестве пищи и процесс насыщения может продолжаться очень долго.
Сообразив это, Марья Ивановна снова ушла на кухню, чтобы изжарить еще сковородку яичницы, и добавить салата и подумать, что еще можно поставить на стол.
Вернувшись из кухни, она увидела, что режиссер, обещавший больше не пить, снова налил себе полстакана, и услышала его грустные слова:
— Вот так езжу по городам и селам, снимаю людей, прославляю людей. А уж про меня самого никто, наверно, никогда не напишет. Хотя жизнь моя — это, может быть, захватывающий кинофильм и роман с трагическими эпизодами...
Петя, помощник режиссера, тихий человек, придвинулся к Бергеру и прошептал на ухо:
— Вы ему больше не наливайте.
— А я и не наливаю, — шепотом же ответил Бергер. И, желая быть вежливым и гостеприимным, спросил вдруг замолчавшего режиссера: — Вы, что же, на фронте были?
— Я везде был, везде, — произнес Наматов. И в голосе его усилились грустные нотки. И глаза, большие, черно—маслянистые, чуть увлажнились. Не только на фронте, но и там, где, пожалуй, пострашнее фронта...
— Расскажите что-нибудь, — попросила Верочка, осмелев. И кокетливо взмахнула пучком волос на затылке.
А Бергер наклонился к Пете и спросил шепотом, кивнув на режиссера:
— Что же он может сделать, если еще выпьет?..
— Уснет, — сказал Петя. — Даю слово, уснет. Тут же...
— Ну, это ничего, — улыбнулся Бергер. — Это не страшно. Пусть в таком случае выпивает. Лишь бы не было скандала. У вас же с собой, как я понимаю, ценная аппаратура.
Наматов поднял стакан, поглядел на золотистого цвета напиток, раздумывая, и не выпил, а выплеснул его в широко открытый рот, будто у него пожар там, внутри.
— Мне не забыть один день моей жизни, вернее, одну ночь, — произнес он, еще не отдышавшись от выпитого и в упор глядя на Верочку. — Короче говоря, это было в тысяча девятьсот сорок втором году...
Марья Ивановна вдруг вспомнила, что у нее на плитке яичница, и ушла на кухню.
— Это было за Минском на железнодорожной магистрали, — продолжал Наматов тоном человека, уже не впервые рассказывающего эту историю. — Мне поручено было взорвать железнодорожную магистраль в трех пунктах. Естественно, что это было нелегкое дело. Вся Белоруссия и самый Минск были уже оккупированы немцами и было уже...
— Марья Ивановна, Марья Ивановна! — закричал Бергер и на возмущенный взгляд Наматова пояснил: — Мне хотелось бы, чтобы моя теща послушала...
Марья Ивановна явилась с шипящей на сковороде яичницей. Поставила ее перед Наматовым на стол и отошла в сторонку, сказав:
— Кушайте на здоровье.
Наматов отделил ножом кусок яичницы, ножом же вытряхнул его себе на тарелку и на какое-то время снова занялся едой.
— Кушайте, — положила ему еще кусок Марья Ивановна. — У нас куры свои. Яиц много. Мы не продаем. И, может, выпить еще желаете. Что же вы не наливаете себе? — Она наполнила его стакан до половины. — А ты, Бергер, сидишь, как гость, — упрекнула она зятя. — Налей вот товарищу, — кивнула на Петю. — И Верочке налей.
— Мы как раз вот тут интересное слушаем, — сказал Бергер, поднимая бутылку. — Интересный эпизод.
— Не эпизод, а драма, — поправил его Наматов. — Трагедия на рельсах вот как это могло бы называться. Короче говоря, под моей командой находилась боевая группа подрывников в количестве почти сорока человек. Она составлена была из партизан трех отрядов. Глухой ночью мы вышли на операцию. Труднее всего мне было разделить мою группу на звенья. Каждый, естественно, хотел остаться со мной. Каждый хотел чувствовать около себя вот эту руку. — Наматов поднял над столом растопыренные пальцы и медленно сжал их в кулак почти у самого лица Верочки так, что она испуганно отстранилась. — Вот эту руку, которая не дрогнет ни при каких обстоятельствах. И она не дрогнула. Короче говоря, я хочу вам рассказать о том, как я застрелил в ту ночь одного человека. Застрелил за трусость, граничащую с предательством. Застрелил во имя справедливости, во имя, может быть, вашего счастья. И все-таки теперь не вы, а я снимаю вас, делаю вас знаменитыми, известными народу. А сам остаюсь в тени...
Бергеру стало неловко. А Верочка простодушно сказала:
— Вы же сами можете сняться. У вас же все аппараты.
— Аппараты, — повторил за ней Наматов. — Что такое аппараты? Что вы можете, моя дорогая, понимать в аппаратах? И кто мне разрешит показывать народу самого себя? Мне собственная скромность, в первую очередь, этого не разрешит. Короче говоря, если вы хотите, я расскажу вам страшную повесть...
— Конечно, — сказал Бергер. — Мы же слушаем. И вы садитесь, Марья Ивановна. — Он подвинул теще стул.
Но она не села, только положила руки на спинку стула.
— Шел дождь, — произнес Наматов. — Шел осенний, холодный, пронизывающий тело и душу дождь. А мы закладывали мины под магистраль, прилаживали взрыватели. И вдруг на насыпи появились немцы. Их было вчетверо, впятеро больше нас. И они вооружены были до зубов. Тогда я поднялся вот так, во весь рост...
— Ой! — неожиданно для себя почти вскрикнула Марья Ивановна, вглядевшись в режиссера.
— Вот вам и «ой», — насмешливо повернул в ее сторону голову режиссер. А что бы вы сказали, если бы вам пришлось тогда оказаться на насыпи?..
И осекся, замолчал, как бы застыл, остановив глаза на теще Бергера.
Только глаза у тещи сохранились от той молодой женщины, которая — много лет назад — на рассвете, среди топких белорусских болот, в невысоком, изуродованном артиллерией лесу ухватила командира отряда за руку, когда он уже выхватил из кобуры пистолет и хотел застрелить трясущегося молодого человека за непростительную трусость, похожую на предательство.
И перед тещей сейчас стоял именно тот трясущийся молодой человек в рваных, грязных брюках и в разбитых солдатских башмаках.
Командир обязательно застрелил бы его, если б не эта вот Марья Ивановна, Маша, Марийка Прусевич, партизанская разведчица, пользовавшаяся большим уважением и большим влиянием, в партизанском отряде «Смерть немецким оккупантам!».
Как бывает с порядочными людьми, Марья Ивановна сперва покраснела, узнав Наматова и услышав его рассказ, а затем страшная бледность покрыла ее лицо. Ведь тогда, в ту грозную осень, она сама могла погибнуть из-за Наматова. Ему поручено было в случае опасности прикрывать огнем пулемета отход от магистрали тех, кто закладывал взрывчатку под магистраль. Он, завидев немцев на насыпи, тотчас же бросил пулемет и укрылся в лесу. Его нашли партизаны только на рассвете. И он старался убежать от партизан, думая, что это немцы.
В кратчайшее мгновение все это вспомнил и Наматов. Он вспомнил, и как случайно попал к партизанам осенью тысяча девятьсот сорок первого года, эвакуируясь из Бобруйска...
— Ну, рассказывайте дальше, — попросил Бергер. — Вы поднялись на насыпь — и что потом?
— А! — махнул рукой Наматов. — Не хочется рассказывать. Не такое настроение, чтобы рассказывать. Как-нибудь в другой раз.
Он достал из кармана просторных брюк пачку с сигаретами, вытряхнул на ладонь одну сигарету, закурил от предупредительно протянутой ему Бергером спички и сказал:
— Нам пора ехать.
Марья Ивановна опять ушла на кухню.
Бергер вспомнил, что режиссер просил подарить ему букет сирени. Букет этот, пышный, пахучий, уже лежал на террасе. И пока Петя укладывал аппаратуру, Бергер связывал букет крепким шнурком.
— Сама поднеси ему, — указал он Верочке на Наматова. — Ему будет приятно.
Наматов стоял посреди дворика, широко расставив ноги. Поджидал Петю и заметно нервничал, жуя сигарету.
Наконец Петя спустился с террасы.
— Марья Ивановна, Марья Ивановна! — закричал Бергер. — Наши гости уезжают.
