Владимир Соколовский - Уникум Потеряева

— Вера, что за выражения! — одернула ее Лизоля. — Вы уж сдерживайтесь, пожалуйста, имейте в виду, что у Антона Борисовича два высших образования, скоро он выходит на защиту кандидатской…

— Ну, мы с Мумбой, конешно, люди простые… — подвидно запела Верка, подбираясь к подлой ехиднице и соображая, с какой руки залепить ей по крашеной морде. Но тут Афигнатов обернулся в их сторону и вскрикнул возмущенно, негодующе:

— Представь себе, Лиз, какая выходит гадость: через данного господина — кстати, познакомьтесь, прекрасный человек, представитель, так сказать, африканской диаспоры — некие мерзавцы осмелились наложить на нас контрибуцию в двести долларов! Оплата — в начале сентября! Каково?!

— Вот суки! — воскликнула Верка.

— Я думаю, они жестоко за это поплатятся, — бледнея, молвила Конычева. — Не следует гневить меня, я страшна в гневе.

И, как это часто бывает, неприятность сплотила людей: вскоре Афигнатов со спутницей и чемоданами оказался в избе новых друзей, пил водку, заедая жареным минтаем; разговоры о Великом Учении он поддерживал довольно вяло, и даже намекнул Мбумбу, что собирается оставить пост Гуру и вплотную заняться давно ждущей своей очереди диссертацией. И в цирке возникли проблемы с оркестром, их тоже пора улаживать. Отношения с Лиззи… их предстоит если не оформить, то хотя бы как-то упорядочить, тоже нужно время, силы…

— Но вы не можете так просто оставить это дело! — вскричал Околеле. — Столько наработок, столько задумок, по сути — создана единая методика… Я усматриваю здесь кощунство, разве можно так относиться к духовной субстанции?..

— А, субстанция! — Афигнатов показал на оживленно беседующую с Веркой Лизолю. — Вот тебе оказалась и вся субстанция. У меня действительно есть кое-что… Хотите, отдам? И официально объявлю при этом своим преемником.

— Я?! — африканец посерел, выпучил глаза. — Вы… меня?..

— Да что же здесь особенного! Суть самого Учения постигнуть не так, в-общем, сложно. Весь вопрос в его углублении. Познание Четырех Благородных Истин, вступление на путь Просветления — все это не так сложно, поверьте! Придется, правда, сделаться аскетом — но ведь и это, кажется, вас не пугает?

Мбумбу Околеле представил себя сидящим в кругу жителей благодатного уголка, куда занесла его судьба, разъясняющим суть Срединного, Восьмичленного путей, Совокупного Блаженства, и у него сладко захватило дух. Но тут же подумал, как трудно будет ему суровой здешней зимою обходиться без теплых мягких грудей приютившей его женщины. И сказал:

— Нет, Учитель. Это меня, кажется, пугает.

— Ах, Вера, вы подумайте только, какие скоты, — ворковала между тем Лизоля. — Они думают, я не смогу найти на них управу. Да я подниму весь город, я сотру их с лица земли! В конце концов, и Антоша тоже не последний человек, он вспомнит свои связи, — ты слышишь, милый?

— Да-да, разумеется, Лиззи!..

— А мой-то, — шлепала пьяная Верка, — артист. Он артистом может, ты поняла? Как забумкает в барабан, выскочит, завоет… Концерт тут давал, большие деньги получили. Теперь уж такого заработка не будет, все посмотрели. Ежли токо в другой район ехать… Не знаю: пускать — не пускать. Снюхается еще с какой-нибудь… знаю я это дело. Вон, в артели пусть пока робит, корзинки плетет.

Урябьев с Поепаевым сидели на берегу пруда, в самой отдаленной его точке, окруженной уже лесом. Жуки-плавунцы бегали по гладкой воде. Сзади, в кустах, ворочался и сопел, с забитым в рот кляпом, связанный по рукам и ногам Никола Опутя. Еще дальше горбился остов допотопной легковухи ГАЗ-57, окрещенной некогда «козлом». Это была, наверно, самая древняя машина не только в районе, но и во всей области. Когда-то ее, списанную из «Сельхозтехники», передали в школу, как учебное пособие. Оттуда ее прибарахлил потихоньку завхоз, старый урябьевский дружок. Она у него ездила летом и зимой, весной и осенью, прекрасным образом. И вот позавчера нагрянул Федор Иваныч: ну на пару дней, буквально, поездить на покос да за малиной! На, бери, только и помоги потом косить, день за день.

Прежде чем проводить операцию, отставной майор целый день таскался за Опутей, словно заядлый топтун. Сначала хотели ловить поблизости от киосков, которые он пас, — выяснилось, однако, что от этой деятельности Никола уже отошел, и больше отирался теперь в доме Яшки Эргарта, как особа, приближенная к боссу. И вот ночью, когда служитель Рататуя покинул особняк и направился домой, прапорщик Вова вышел ему навстречу, сделал, поравнявшись, подсечку, и уложил окончательно ударом кулака в затылок. Они отвезли тело в урябьевский дом, и там стали производить собственное дознание.

Все же человек, не бывавший в Афгане, хоть в каких развойсках он ни служи, слабоват против тамошнего ветерана: и нервы хуже, и пытки, предлагаемые на выбор, кажутся настолько леденящими, что язык сам начинает выбалтывать то, что положено крепко скрывать. К утру весь расклад был уже на руках: как, почему взяли Зою с Васей, какую и как приняли они смерть, кто мучители, из-за чего разгорелся сыр-бор… Впрочем, не все было интересно Федору Иванычу: какое-то письмо, картина, клад… что за чепуха! Ему гораздо важнее было рассчитаться с подонками, нежели вникать в эту запутанную историю. Действительно: какая история может перевесить человеческую жизнь?

— Теперь мне важен результат, — сказал он Поепаеву, выслушав подвывающего от страха Опутю.

— Результат бывает разный, — заметил Вова. — Ты, как говорил в нашей роте один одессит, хочешь устроить им вырванные годы?

— Нет, — последовал жесткий ответ. — Я хочу устроить им вырванную жизнь.

На берегу пруда они выпили через горлышко, словно воду, бутылку «Распутина», кинули пустую посудину, разогнав плавунцов; тупо глядели, как она погружается, булькая и пуская пузыри.

— Слушай, Иваныч, — сказал прапорщик. — Ты вот говорил как-то, что всякий преступник — дурак. Что, и доныне так считаешь?

— А конечно! Кто, как не дурак, будет такую малую цену за свою жизнь становить? Нет, не дорога она ему.

— А тебе?

— Зависит от обстоятельств. Были бы живы Зойка, да Васька, родили бы они мне внуков… — он заплакал в голос, уткнулся в землю лицом. Поепаев подошел к связанному Опуте, пнул его в бок и покатил к бережку. Столкнул в воду, сам вошел в нее по колено, и, перевернув дрыгающееся тело спиной кверху, вытащил кляп. Вокруг головы забурлило. Наконец воздух вышел из легких, Никола дернулся в последний раз и замер. Вова разрезал веревки, кинул на берег. Навязал и натолкал в одежду камней, и жердью притопил труп в водорослях.

— Раки моментом сожрут, — заметил он. — Пошли, Иваныч.

Дмитрий Рататуенко сидел в кабинете и читал статью о себе в областной газете. «Тот, кто нужен обществу». Хм. Вот ведь какой молодец мужик, что лежит в здешней больнице! Теперь уже можно начинать всерьез биться за место, теперь уже совсем другой коленкор. Надо же, раньше прозаики и поэты были для него лишь делателями строк, приносящих эстетическое удовольствие. Оказывается, этот дар можно использовать и для иных целей, и очень больших! Чем же отблагодарить этого дядю? Деньги — слишком грубо, явно, рассчитано не на тот тип личности… А, да, его же убивали, угнали «мерс»-шестисотку. Тачку уж не найти, конечно, и ребят тех не найти, а если даже найдешь — может статься себе дороже. Нет, надо подарить ему новый. Причем не ждать, когда кончится вся эта мутотень с выборами, а прямо сейчас, независимо от исхода: ковать, ковать железо, пока он еще здесь, привязать туже, чтобы потом, когда понадобится снова, не трепыхался особенно.

Он расслабился, взял книжку со стола.

Интересно, как дела в этой Потеряевке? Должен явиться Опутя, доложить обстановку — где-то задержался, верно… Впрочем, теперь завертится такая каша с предстоящими выборами — будет не до него. Ставка высокая, можно вообще оказаться на самых верхах. Ну, подождет… Странно как-то исчез в тех краях Павлик Посяга… ну, вообще-то он был пацан с придурью, любитель пошляться по лесам, по горам и долам, пожечь костры, попеть дурацкие песни… Может, ушел, и шляется до сих пор? Что ж, придется воспитывать.

Под окном возник шум, послышались голоса. Митя распахнул створки, выглянул. Тип в сандалиях на босу ногу, пумовских трико и застиранной армейской рубахе топтался на освещенном окном пятачке и матерился пропитой старшинскою глоткой:

— А я говорю, ептать: был жук, был! Ну я же не дурак, пойми, еж твою в душу ети, я же чувствую: рогач, ну натуральный, в селезенку его, в распропаскудскую душу!.. Ты огляди, Иваныч, местность: может, он еще тут, маму бы его батальоном иметь!..