— Лады! — Поепаев стукнул кулаком. — Сделаем.
«У нотариуса я все оформил, акт найдешь в столе. И вот еще чего: ты помнишь, что нес этот хреноплет насчет картины, ведущей к кладу? Мне кажется, я разобрался, в чем там дело. Бумаги я подобрал, они в красной папке, ты глянь на досуге. Будь здоров, и пей поменьше. Ментов не трогай, хватит крови. У них тоже жизнь нелегкая».
— Ладно, — сказал Вова. — Сделаем.
Крячкин встретил около магазина Ивана Носкова: тот вывалился оттуда с мешком, полным консервов и кульков с крупою.
— Привет помещикам, феодалам!
— Привет кулачкам, неистребимое вы племя!
— Кланяйся своим, увидишь наших-то!
— А тебе гладенькой дорожки, нырков да раскатов!
Фермер крутил уже стартер своей развалюхи, когда Петр Егорыч приблизился к кабине и протянул районную газетку, развернутую на четвертой полосе. Там красовался большой портрет видного предпринимателя Дмитрия Рататуенко и некролог, подписанный уважаемыми людьми.
Иван прекратил мучить мотор и впился в скорбные строки.
— Вона как! — наконец сказал он. — Прибрал Бог голубчика. Надо бы обмыть это дело.
— Дак ведь я што и говорю! — воскликнул Крячкин. — Пойдем-ко ко мне, родной, усидим бутылку.
— Вопше-то я не пью, — фермер сглотнул. — Так, к слову вырвалось. Надо ехать, вопше-то. Куды потом спьяну покатишь, по эким-то дорогам?
— Дак мы ведь закусим. Не бойся, до своей усадьбы как-нибудь догребешь, в тех краях ГАИ сроду не показывалось, за всю свою историю. Вылазь, говорю! Есть у меня к тебе еще и маленькое дельце.
— Дельце, дельце… девку отдавайте! Где ее твой чучмек прячет?
— Да где он ее может прятать, кроме койки! У него ведь тут своего-то ничего нет. Одно слово — батрак!..
Бутылку они усидели быстро, и закосели совсем несильно: так лишь, для порядка — покраснели рожи, да жесты стали более раскованными.
— Помер Максим — и хрен с ним! — толковал Носков. — Собаке — собачья смерть!
— Видать, здорово он тебя достал! — заметил хозяин.
— Да уж достал. Наехали три мордоворота: плати, мо, за спокойную жизнь! А то сожгем все к хренам. Эта земля, мо, по жизни наша. По какой такой жизни? Вот тебе и свободное земледельство: с одной стороны государство по кумполу лупит, аж крючит его, что бы еще вытянуть? — с другой свои же мужички все расправы готовят да пакостят, с третьей — это хмырье… Давай, мо, десять процентов с доходов, или же скотиной откупайся! «Ребята, — говорю, — обождите хоть маненько: ведь я еще и на ноги толком не встал. В ноябре подъезжайте, когда бабки подобью! Как-нибудь, даст Бог, рассчитаюсь…».
— Ну и чего? Избили?
— Да не! Выслушали спокойно. А потом: мы-де таких вопросов не решаем, надо боссу доложиться. Уехали… не видел больше их. Может, теперь уж и не увижу? Может, они тоже следом за хозяином свалили?
— Даже наверняка! — заверил его Петр Егорыч. — Только ты вот что знай, друг мой ситный: это твоих проблем не убавит. Платить-то все равно придется. И те же десять процентов.
— Кому?!!
— Мне.
— Это с каких же таких хренов?!
— Ты хренами-то не больно раскидывайся, не у себя дома. Загундел! Ты меня знаешь: я мужик серьезный, не чета тому придурку. Ишь, умник: слуг своих послал дани выколачивать! А я тебя сам, лично принимаю, внимание оказываю, ты это цени. Будешь отстегивать, никуда не денешься.
— Кто заставит? С тобой-то одним я уж как-нибудь управлюсь; а кто еще? Чурки твои, что ли?
— Почему нет? Они народ зависимый. Но есть и другая сила… Не советую я, Иван, против меня идти. Зачем тебе это надо? Одни неприятности выйдут, право слово. Наедут какие-нибудь еще качки-щелкоперы, — вдвоем-то мы с ними уж как-нибудь справимся, а одного тебя они вместе с твоим навозом замешают да на удобрение пустят. Не рискуй, голубок!
— Может, и прав ты, — подумав, отвечал Носков. — Только скажу тебе, что и тем угланам говорил: нету у меня сейчас ничего. Станешь просить, угрожать — приеду сейчас, и запалю к едрене-фене всю усадьбу. Ну нету!..
— Дак я ведь понимаю! — Петр Егорыч даже приложил руку к сердцу. — Видишь вот, как ты осердился: запалю! Как это можно так думать! Да работай на здоровье, поднимай хозяйство! Если ты не окрепнешь — что я с тебя возьму? Одни только слезы. Нет, ты мне справным нужон, только тогда с тобой можно дело иметь. Сколь, говоришь, просишь? Полгода? А я даю тебе целых восемь месяцев. Во, цени!..
— Ну спасибочки, — фермер поднялся. — Напился-наелся… Просим прощенья на вашем угощенье!
— Бывай, мил-дружочек! — Крячкин крепко пожал ему руку.
Иван же, выйдя на крыльцо, и убедившись, что никто его не видит, поднял руку и ткнул здоровенным кукишем в ту предполагаемую сторону, где находился теперь владелец избы.
— А вот этого не нюхал! — сказал он, и пошагал к машине.
Петр Егорыч выпил еще рюмочку, и запел любимую песню:
— Помню я родную мать
И отца-духарика…
Напевшись досыта, он отправился будить вора Ничтяка, дрыхнущего в чулане.
— Э, квартирант! Ступай-ко, умойся, разговор будет.
Алик сразу алчно вылупился на початую бутылку с водкой — но Крячкин убрал ее из виду.
— Что ж ты, парень, дежурства забросил? Кто в низину-то ходить будет?
— А мне это надо — по ночам там одному шататься? Куда все остальные девались? Я не обязан. Какие гнилые, все на меня свалили…
— Напрасно ты им завидуешь. Ладно, речь не о том… Ты понял или нет, осознал, что наш деловой партнер ушел на тот свет?
— Я понял, чего же?.. Газетки-то читать еще не разучился.
— Все расползается, ничего не могу ухватить… Но вот что: я виделся с Рататуем в день, когда его убили. Где-то в полдень. Помнишь, сказал тебе, что за грибами иду? А сам в автобус — и туда. Осторожность — это первое дело. Ну, потолковали немножко… Так знаешь, что он мне сказал? Ходил, мо, в здешнюю больничку, на встречу с писателем, что там лежит. Помнишь, ранили мужика, машину угнали?.. Ему статью об Мите заказали. Ну, говорит, я его поспрашивал, посочувствовал: может быть, мо, как-нибудь постараемся возместить такую утрату… А тот: да машина-то не самая большая утрата, вот портрет там был один галерейский — так его уж жалко, прямо до слез… Что за портрет? Стал описывать — ну точно, наш! Митя сам этим делом собирался заняться — да не успел, вишь… Придется, значит, тебе, бери эстафету.
— Ге-е… — осклабился уголовник. — Шутить изволите, вашество. Я в этих картинах не больно разбираюсь. Я по другой части.
— Вот по этой части и подстегнешься. Он ее, вишь, через какую-то бабу галерейскую надыбал. Вот, разыщещь эту бабу, и — вперед! Парень ты молодой еще, ухватистый, язык подвешен… ясна задача?
— Никак нет, вашество. Что надо-то от меня?
— Постарайся выпытать у нее, что это за картина, не числится ли за ней секретов, не замечала ли она сама чего-нибудь, про художника… Она ведь специалист, не то что Зойка-музейщица, тут может выйти хороший толк!
— Ох, не знаю, — маялся Ничтяк.
— Мотай-мотай, не отсвечивай. Нашел тоже тут курорт! Люди трудятся, а он знай ряшку наедает. Вот езжай и потрудись. Да я ради такого труда еще лет десять назад самого дорогого не пожалел бы. Брысь!!..
Уже в обед Алик появился в Емелинске. Первым делом он отправился к сожительнице Люське. И соседка сказала, что Люська уехала с дочкой к матери, косить сено. Это его очень устраивало; он купил бутылку портвейна, ливерной колбасы на закуску, и отправился прямым ходом в галерею.
Аллочку Мизяеву он нашел довольно скоро: она сидела в своем закуточке, и читала книжку. При виде Ничтяка она плавно и округло повела рукою, как бы совершая пассы, и задекламировала:
— Ужель она лгала? И вот, в который раз,
Облокотясь на стол, от слова и до слова
Письмо, ее письмо, прочитываешь снова
И слезы счастья льешь, настолько все оно
Любовью, нежностью, тоской напоено…
— Вам нравится? Это Верлен. Ну, признавайтесь. Я вижу, что нравится.
— Вопше-то, — вор тоже взмахнул рукою. — Как бы сказать… переживательная штука!
— В вас говорит что-то такое нутряное, искреннее, нефальшивое. Это редкость в нашей среде. Почитайте теперь что-нибудь и вы. Не надо, не надо стесняться. Я постараюсь понять вас, вникнуть в ваши чувства. Ну же!
Ничтяк приосанился и запел с блатными переливами:
— Костюмчик серенький, колесики с скрипом
Я на тюремные халаты променял.
За восемь лет немало горя мыкал,
Из-за тебя, моя дешевка, пострадал!..
— А вы, оказывается, интересный, — сказала Аллочка, потупясь.
— Стакан чистый у вас? — Алик плеснул в него воды из графина, ополоснул, кинул ополосок в окно — тот сверкнул мгновенною радугой. Сорвал пробку с бутылки, разломил колбасу. Вино багряно осветило стакан. Искусствоведка осторожно приняла граненый сосудик, понюхала; понюхала и колбасу. «Может быть, это и есть настоящая жизнь? — подумала она. — Во всем ее буйстве и прелести».
