Директор школы Боджер, проливший после смерти Гарпа почти столько же слез, что и Хелен, до конца жизни сохранил верность принципам и зоркость сторожевого пса. Уже будучи на пенсии, томимый бессонницей, он по-прежнему обходил по ночам территорию Стиринга, застигая врасплох влюбленных, крадущихся по темным аллеям или обнимающихся на мягкой податливой земле среди темных кустов, под сенью красивых старинных зданий.
Боджер оставался директором Стиринга, пока Данкен Гарп не закончил последний класс. «Я выпускал твоего отца, сынок, — говорил он Данкену. — Выпущу и тебя. А если позволят, дождусь и твоей сестры». Но в конце концов его все-таки отправили на пенсию; в вину ему — конечно, за его спиной — вменили, во-первых, привычку громко разговаривать с самим собой во время службы в церкви, во-вторых, нелепые ночные рейды во имя сохранности устоев. Припомнили ему и единственный заскок: Боджер уже давно верил, что как-то ночью, много лет назад, поймал прямо в руки не голубя, а маленького Гарпа. После ухода на пенсию Боджер не уехал из Стиринга и в результате, несмотря на упрямство, а возможно, благодаря ему, стал самым уважаемым старожилом. Его таскали на все школьные церемонии; выведут на сцену, торжественно представят людям, понятия не имевшим, кто это, и затем уведут обратно. Скорее всего именно из-за этой возможности демонстрировать его в особо торжественных случаях окружающие терпели некоторые его чудачества: когда Боджеру уже было далеко за семьдесят, ему по забывчивости начинало казаться, что он все еще директор.
— Конечно, директор, кто же еще, — поддразнивала его Хелен.
— Разумеется! — громыхал Боджер.
Виделись они часто, с годами Боджер стал плохо слышать, и его взялась опекать милая Эллен Джеймс, у которой имелся особый способ общения с глухими.
Директор Боджер остался верен даже борцовской команде Стиринга, победная слава которой скоро осталась в далеком прошлом. У нее никогда больше не было тренера, равного Эрни Холму или даже Гарпу. Команда без конца терпела поражения, но Боджер всегда отчаянно болел за нее, подбадривал возгласами и рукоплесканиями попавших в безнадежную ситуацию борцов.
Умер Боджер во время борцовского матча. Поединок на этот раз складывался на удивление упорно. Стирингский тяжеловес барахтался на ковре со своим столь же измотанным и неуклюжим соперником; они наползали друг на друга, как два китенка, выброшенные на берег, пытаясь набрать выигрышные очки под занавес схватки. «Пятнадцать секунд!» — прокричал судья. Тяжеловесы напрягали последние силы. Боджер вскочил на ноги, крича и размахивая руками. «Готт!» — завопил он; в последний миг своей жизни он все-таки перешел на родной немецкий.
Когда поединок закончился и трибуны опустели, в зале остался сидеть мертвый бывший директор школы. Хелен пришлось долго утешать впечатлительного Уиткома, горе которого не знало границ.
Дональд Уитком не был любовником Хелен, что бы ни говорили его завистники, мечтавшие прибрать к рукам наследие Гарпа и впридачу его вдову. Уитком, прожив всю жизнь безвыездно в Стиринге, останется монахом-отшельником до конца дней. Ему посчастливилось открыть для себя Гарпа за считанные минуты до его смерти, и еще больше посчастливилось стать другом и подопечным Хелен. Она разрешила ему обожать Гарпа еще безогляднее, чем обожала сама.
Бедняге Уиткому суждено будет всю жизнь зваться «молодым Уиткомом». У него не вырастет бороды, щеки всегда будут румяные — под каштановыми, с проседью и, наконец, совершенно белыми волосами. Он всю жизнь будет говорить фальцетом, равно как в минуты волнения заламывать руки. Но именно Уиткому Хелен доверит семейное и литературное достояние Гарпов.
Он напишет биографию Гарпа. Хелен прочтет ее всю, кроме последней главы; Уиткому придется ждать много лет, чтобы ее написать, — это будет панегирик Хелен. Уитком всего себя посвятит Гарпу, станет крупнейшим и непререкаемым авторитетом в гарповедении. Данкен любил шутить, что Уитком в полной мере обладает смиренностью, необходимой биографу. По мнению семейства Гарпов, он был отличным биографом, верил всему, что рассказывала Хелен, верил каждому слову, сочиненному Гарпом, каждой строчке, что Хелен ему приписывала.
«К сожалению, — Писал Гарп, — жизнь не развивается, как старый, добрый роман. Отрезок жизни кончается с уходом тех, кому суждено уйти. Остается память. Она есть даже у самого закоренелого нигилиста».
Уиткому нравились даже самые причудливые и выспренние сентенции Гарпа.
Среди бумаг мужа Хелен обнаружила следующую запись:
«Какими бы ни были мои последние долбаные слова, пожалуйста, скажи, что они были следующие: я всегда полагал, что стремление к совершенству — роковая привычка».
Дональд Уитком, любивший Гарпа, как любят дети или собаки, утверждал, что это действительно были его последние слова.
— Раз Уитком говорит последние, значит, так оно и есть, — говорил Данкен.
Дженни Гарп и Эллен Джеймс были тоже с этим согласны.
«Вся семья считала первейшей обязанностью уберечь Гарпа от биографов», — писала Эллен Джеймс.
— А что тут удивительного? — вопрошала Дженни Гарп. — Чем он, собственно, обязан читающей публике? Он всегда говорил, что благодарен только людям искусства и тем, кто его любит.
«Так кто же еще может претендовать хотя бы на одну частицу его?» — писала Эллен Джеймс.
Дональд Уитком исполнил последнюю волю Хелен. Хотя она умерла в преклонном возрасте, болезнь, унесшая ее в могилу, была внезапной, и именно Уиткому пришлось отстаивать ее предсмертное желание. Хелен не хотела, чтобы ее похоронили на Стирингском школьном кладбище, рядом с надгробиями Гарпа и Дженни, с могилами отца и Толстого Персика. Она сказала перед смертью, что ее вполне устроит городское кладбище. Ей не хотелось отдавать тело медикам: она уже очень стара, и вряд ли хоть какой-то орган может кому-нибудь пригодиться. Она пожелала быть кремированной, прах ее пусть принадлежит детям — Данкену, Дженни Гарп и Эллен Джеймс. Часть его должно захоронить, с остальным пусть распорядятся по собственному усмотрению, но только Боже упаси развеять его на территории школы. Хелен сказала Уиткому, что «Академия Стиринга», не принимавшая в ее время девочек, пусть и не мечтает получить хотя бы частицу ее праха.
Она распорядилась, чтоб на ее надгробии было написано, что звали ее Хелен Холм, что она была дочерью тренера по борьбе Эрни Холма, что ей не разрешили учиться в школе Стиринга и что она была любящей супругой писателя Т. С. Гарпа, чей могильный камень находится на Стирингском школьном кладбище.
Уитком в точности исполнил последнюю волю Хелен. Всей семье очень понравилось ее распоряжение, особенно Данкену.
— Папа бы это оценил! — любил говорить он. — Я так и вижу, как он смеется.
А Дженни Гарп и Эллен Джеймс представляли себе, как аплодировала бы последнему желанию Хелен сама Дженни Филдз.
Эллен Джеймс станет писательницей. Как верно угадал Гарп, у нее воистину обнаружился «дар Божий». Однако груз авторитета ее двух наставников — Гарпа и его матери, Дженни Филдз, — оказался для Эллен слишком тяжелым, и в результате именно из-за них она почти не писала прозы. Зато она стала прекрасным поэтом — хотя, конечно, не пользующимся популярностью у широкой публики.
Ее первый замечательный сборник стихотворений «Беседы с растениями и животными» наверняка восхитил бы Гарпа и Дженни; во всяком случае, Хелен ею гордилась — они были не только мать и дочь, но и большие друзья.
Разумеется, Эллен Джеймс переживет джеймсианство.
Убийство Гарпа загнало их в подполье, а редкие появления на общественном поприще носили замаскированный и, если можно так выразиться, несколько смущенный характер.
«Привет! Я немая».
Или:
«Я жертва несчастного случая, не могу говорить. Зато, как видите, хорошо пишу».
— Вы часом не из джеймсианок? — спрашивали их иногда.
«Что, что?» — научились они отвечать в таких случаях. А самые честные писали:
«Нет. Теперь нет».
Теперь они были просто немые женщины. Большинство упорно пытались найти себе применение. Выяснилось, что в их помощи нуждаются люди с физическими недостатками и «огорченные душой». Мало-помалу они избавлялись от прилипших к ним ярлыков, и постепенно эти молчальницы стали приобретать добрую репутацию.
Некоторым даже удалось получить помощь Фонда Дженни Филдз.
Нашлись, конечно, и такие, кто сохранял верность движению джеймсианок несмотря на то, что в конце концов забылся самый смысл этого слова. Стали думать, что джеймсианки — это преступная организация, действовавшая в середине века. Кое-кто по иронии судьбы путал их с теми, против кого джеймсианки изначально протестовали своим варварским способом. Одна джеймсианка написала Эллен Джеймс, что как-то спросила у девочки, знает ли она, кто такие джеймсианки, и в ответ услыхала: «Те, кто насилует маленьких мальчиков». С того дня она перестала быть джеймсианкой.
