Те уникальные времена, когда художник является не только оформителем и декоратором жизни, не только воспевателем триумфов, но в буквальном смысле создателем общества, — такие времена налагают очень высокие обязательства на художника. Время, когда искусство соединяется с жизнью буквально (как того хотел, например, Маяковский: «Улицы — наши кисти, площади наши палитры»), рождает особый тип творцов. Эти люди не заняты обычным искусством, то есть автономной областью человеческой деятельности, они имеют отношение ко всей жизни разом — формируют ее всю. Их деятельность уже не может называться просто искусством, но заслуживает особого наименования. Этим особым именем и является слово «авангард».
Надо признать, что искусство авангарда обладает способностью формирования социума в очень высокой степени. Камилла Грей в своей книге «Русский эксперимент» сравнила время авангарда со Средними веками — по интенсивности участия художника в общественной жизни. Строители жизни — не больше, не меньше — вот кто такие авангардисты. В этом их сила, и за энергию, брошенную на строительство, им прощено многое — неряшливый рисунок, примитивная фантазия, сумбурная дидактика. Не учить, не рисовать, не придумывать — но строить, явить собой пример беззаветного строительства, — вот задача авангарда.
Теперь новое понимание свободы — а именно, свободы самовыражения и строительства нового мира — овладело прогрессивными умами, и отныне думать и чувствовать по-старому уже нельзя; люди, желающие, чтобы их опознали как передовых, солидаризируются с авангардом. Когда сегодняшнего депутата-демократа спросили о том, какое искусство ему по душе, он с удивлением ответил: «Авангардное, конечно!» И какого же ответа могли от него ожидать? Депутат намерен строить новый мир — с каким же типом творчества ему связать свою активность? С фаюмским ли портретом? Теперь, когда в самой передовой стране мира, в Америке, авангардное искусство вытеснило все прочие формы искусства, в том факте, что авангард имманентен демократии, нет уже никаких сомнений. И однако даже в этом, казалось бы, бесспорном пункте, то есть в формировании демократического социума — остаются некоторые неясности.
Пафос авангарда — того, первого авангарда, которым восхищались и которого боялись в десятые годы, — состоял в совершенно определенной социальной программе; однако спустя сто лет мы видим, что эта социальная программа (а соответственно и социум, ею сформированный) изменилась на свою прямую противоположность.
Маяковский однажды сказал, что революционное время сумели отразить только двое: он сам в поэме «150 000 000» и Татлин в «Башне III Интернационала». Приезжая в Париж, Маяковский устраивал, по его собственному выражению, «смотр французскому искусству», придирчиво смотрел: а действительно ли новаторы выражают новое? И что именно они говорят миру? Быстро ли строят? Если Башня Татлина сегодня известна как произведение авангардного искусства, то вряд ли много людей знает о цели этой конструкции. То был проект здания, в котором должно было заседать Советское правительство — сквозь прозрачные стены народ должен был наблюдать своих депутатов, их деятельность была программно выставлена напоказ. Нет необходимости уточнять, насколько проект Татлина оказался невостребованным — если Башню и помнят, то вкладывают в эту конструкцию какой угодно смысл, только не тот, что был изначально. Что касается поэмы «150 000 000», то она окончательно забыта, говоря об авангарде, эту поэму не поминают никогда. Маяковский работал бок о бок вместе с Лисицким и Родченко (последние оформляли книги его стихов), с Мейерхольдом (тот ставил его пьесы), — однако сегодня мы склонны рассматривать Родченко, Лисицкого и Мейерхольда вне связи с содержанием сочинений Маяковского. Можно ли из этого заключить, что волшебное вещество авангарда обладает большей силой, чем заявленная программа, иным социальным пафосом, чем тот, что был заявлен при его рождении? Значит ли это, что формирование социума (основная задача и цель авангарда) произошло как бы помимо программ, декларированных самими авангардистами? Вероятно, сила авангарда такова, что побеждает все — даже саму программу авангарда, эта природная сила оказывает воздействие на общество даже помимо воли ее носителей.
Авангард возник как протест против искусства сытых, как искусство грядущего общества равных, как деятельность, отрицающая коммерцию и рынок, отрицающая иерархию ценностей, как образец социализма, как деятельность группы одиночек, не принявших мира наживы.
Спустя сто лет цели забыты, декларации отменили, и авангард стал выражать нечто прямо противоположное тому, что когда-то декларировалось.
Теперь авангардное искусство есть наиболее коммерческое из всех прочих видов искусств, авангард утвердился как рыночная ценность, авангард учредил в своих рядах жесткую иерархию и раздал чины и погоны своим представителям. Самые богатые люди планеты коллекционируют авангардные произведения, а бедные — то есть те, для которых авангард будто бы и создавался, — ничего об авангарде не знают. Авангард стал активным участником капиталистического рынка, а социалистические идеи им высмеиваются. Заподозрить современного авангардиста (скажем, Джаспера Джонса или Джеффа Кунца) в симпатии к социализму невозможно.
Авангард уже не зовет к новому, а славит настоящее, так что можно предположить, что цель, поставленная некогда авангардом, достигнута, строительство нового мира закончено. Очевидно, это не совсем та конструкция, которая замышлялась пионерами авангарда, но возможно и то, что цель уточнялась по мере приближения к ней. Нынешнюю жизнь никто из новаторов менять к лучшему не собирается: цены на произведения авангардного искусства весьма высоки, авторитет художников неколебим, что может быть лучше? Думали, что борются за равенство, оказалось — за неравенство, но, пожалуй, это не принципиальное отличие. Теперь понятие «авангард» уже не обозначает небольшую группу непризнанных, но образ мысли большинства. Теперь радикальность проявляется не в гордой позиции одиночки, а в массовой нетерпимости к ретроградам, отстающим от прогресса.
Уточнилось и само понятие «радикальность». Если художник сегодня говорит, что он радикальный новатор, это вовсе не значит, что он придерживается взглядов анархо-синдикализма, или является членом «красных бригад», или состоит в коммунистической партии. С большой степенью вероятности можно предположить, что современный участник авангардных выставок, фигурант рынка и экспонент музеев является по убеждениям консерватором и сторонником капиталистического хозяйства. Ничего радикального в своей жизни он не совершает, он не отправляется в Афганистан, не разбрасывает листовки с протестами, он осуждает коммунистические прожекты и мусульманский терроризм. Скорее всего, его радикализм проявляется в том, что он проводит полоски по холсту — слева направо, а не сверху вниз, как это делает его сосед. И общество приветствует именно такую радикальность. Только вообразите, что бы сталось с обществом, если бы все, кто объявлены радикальными новаторами, и в самом деле были радикалами. Мир бы содрогнулся. Однако этого не происходит, сегодняшние радикалы — безобидные члены общества.
Интересно, что художественный радикализм радикален лишь до определенной черты; например, радикалу не приходит в голову сказать, что никакого радикализма в современной художественной среде не существует. Если вдуматься, это было бы по-настоящему радикальным заявлением. Но нет, в этом пункте творцы, поименованные радикалами, проявляют консервативность, достойную партии тори; они настаивают на своей радикальности.
Авангард сегодня столь же репрезентативно представляет цивилизацию, как некогда это делал академизм. Депутаты парламента и банкиры, президенты и министры являются поклонниками авангарда. Тысячи институтов, министерств и ведомств заняты обработкой информации, касающейся авангарда, систематизацией знаний, оформлением статуса этого явления. В любых хрестоматиях произведения авангарда занимают место, не уступающее по значению Барокко или Возрождению. Это стиль современной эпохи, можно также сказать, что это стиль демократии — коль скоро наша эпоха есть эпоха торжества демократии. И в точности как некогда Барокко, представлявшее абсолютную монархию, или Классицизм, представлявший эпоху буржуазных революций, авангард полномочно представляет развитое демократическое общество. Как и предшествующие ему стили, авангард нетерпим к оппозиции, не признает никакой критики. Цивилизация выдала ему столь важный мандат, что тронуть авангард сегодня — весьма рискованно, вас могут заподозрить в том, что вы противник прогресса, что вы не понимаете свое время.
Я думаю, что авангард не является авангардным. Иными словами, это явление никак не связано с новаторством в области духа, пионеры авангарда не открывают новых горизонтов свободы и не являются глашатаями разума. Это не есть шаг вперед. Куда-то в сторону, вбок, назад — но не вперед. Когда мы говорим, что авангард сказал новое слово в культуре, добавил к гуманистическим свершениям Микеланджело и Рембрандта нечто новое, приспособил гуманистическое искусство Европы к новому времени, мы совершаем ошибку. Думаю, что все вместе — идеи, амбиции, произведения авангарда — все то, что обществом было принято за новые ценности гуманистической культуры, таковыми не являются. Авангард не представляет гуманистической культуры, дело обстоит прямо наоборот. Вообще говоря, авангард никогда и не скрывал, что хочет именно покончить с прошлым — «сбросить Пушкина с корабля современности», «сжечь музеи», и т. п., но с течением времени эти высказывания стали относить на счет патетической риторики. Считается, что, несмотря на скандальные декларации, авангард находится в духовной традиции европейской культуры. Я полагаю, что это совсем не так.
