Они купили вина и вернулись. На еду деньги не стали тратить. Критик ходил иногда на кухню и брал там помидорку. Может, он слышал, как плачет-поет соседка. Это были какие-то молитвы «вуду», потому что соседи были с Гаити. Она так иногда плакала, что хотелось постучать в дверь к ним — что случилось? И если бы открыли, то можно было бы увидеть их девятиметровую комнату, в которой они жили — муж с женой и трое их детей, и куча друзей по воскресеньям, гаитянцев, а туалет на лестнице. Они бы все смеялись, потому что если не пели-плакали, то заливались смехом, и музыка все время у них звучала, тамтамы их. Еще соседка любила говорить по телефону — «А бо? А бо? Пр-мырл, пырл-мырл… А бо? А бо?.. Си!», — повторяла выученные французские слова и интонации… Они купили двухэтажную кровать детям. Красную. И новую плиту, и этажерку. Поэтому тараканов стало меньше. Так что, может, Критик и не увидел тараканов на кухне. Когда Женщина встречала соседку, они здоровались, соседка издали еще кричала: «Бонжюр! Са ва?!» И улыбалась. И муж ее тоже улыбался и говорил, что если не болен, то уже хорошо. И их хотели однажды выселить из Франции, а они все равно смеялись. А может, потому что знали — никуда их не выселят с тремя, детьми, рожденными во Франции. Они счастливы были во Франции. Готовили по воскресеньям какую-то вонючую праздничную гаитянскую еду и хохотали все время. Их не мучил гражданский долг перед Францией. Нужны ли они были Франции? Но и не мешали, наверное. А если бы у них на Гаити можно было купить все то, что есть во Франции, и жить вот так, они никогда бы и не приехали в Париж? Никогда даже не узнали бы, что это такое, ведь что такое СССР, они не знали и про Америку ничего не знали, Женщина спрашивала…
Критик делал джоинты. Они курили гашиш, пили вино и слушали музыку. И Женщина все время говорила, говорила…
— Что значит «симулянтская литература официоза, пытающаяся подменять настоящую»?
Критик поморгал, выпустил клуб дыма и пожал плечами. Не нашел ответа в своей компьютерной голове.
— Ничего не значит.
И Женщина думала, что ничего. Или же это было равносильно намыливанию веревки, приготовленной для тебя же. Женщина не понимала, зачем надо отказываться от каких-то полюбившихся с детства книжек и песенок, стихов. Зачем пересматривать их ценность… Под них была прожита какая-то жизнь, кусочек ее, и если они до сих пор помнились, значит, были ценны, значит, не были «симулянтскими». И никакого значения не имели написанные теперь «эпилоги» с откровениями о «внутреннем редакторе» или о «взвешенной лжи». Это было для биографий. А произведения, если помнились, то и оставались в памяти такими, какими впервые и вошли в тебя. И одно и то же было для всех разным — кто-то помнил только из-за сцены с фонариком «в пизде» миллеровского «Тропика рака», а кто-то из-за необыкновенного Парижа. Главное было — и в соцреализме, и в дадаизме, и везде — талантливо ли, действует ли, интересно ли. И вот уже не соцреализм, а… скучно.
И Критик тоже не захлебывался слюной от восторга. Как-то плечами пожимал — «ничего». Но, может, он правильно реагировал — они жили в «ничегошный» период. И все было «ничего». Обо всем так можно было сказать. Будто чего-то не хватало. Но наверняка сюрреалистам тоже не хватало. И это только сейчас те времена кажутся «потрясающими», Женщине казались. А живи она сама тогда тоже, небось недовольна была бы. И почему никогда не ценится то, что дано? Для того, чтобы идти дальше? Иначе — тупик?
Они смотрели теледебаты об арабах и палестинцах и израильтянах. И Критик как-то весь съежился и ошалевше сказал на заявления пастора Люстиже: «Все так говорят, будто не было истории. Будто все только вчера случилось. Или вот с вторжением Саддама в Кувейт». И они больше не стали смотреть дебаты. Потому что все равно: либо приглашали только специалистов, и они талантливо и дипломатично врали, либо приглашали народ, и он не знал, как сказать, потому что не умел оформлять свои эмоции в конкретные предложения и идеи. И большинство французов было за участие Франции в войне. А женщины, чьи мужчины должны были отбывать, обалдевше смотрели на цифры опроса и не верили, что это их соотечественники, французы — за. И все сводилось к русским мудростям, существующим на любой случай жизни, — «своя рубашка ближе к телу» и «чужая душа — потемки».
Женщина разбила бокал, привезенный когда-то из Швейцарии. У нее была менструация, и она испачкала кровью всю простыню. Размазанная, засохшая эта кровь была на простыне. «Извини, Маша… Ты, тебе… ты не брезгуешь?» «Нет», — покачал Критик головой и заморгал. Он, конечно, был необычный мальчик. Не из-за крови, а вообще. И его тоже как будто немного огрело чем-то по голове. Он только не понимал еще, как и Женщина, что произошло. Но что-то уже случилось, и он не убегал на рандеву, еще куда-нибудь. Сидел с Женщиной.
Она почему-то не стала мыть посуду — две вилки, два ножа, две тарелки и два красных от вина бокала. Она так все и оставила, вынеся на кухню. Но она не была пьяна. Она не стала пылесосить пол, очищать его от пепла, — особенно около постели было грязно. Только кровавую простыню выкинула. Еще подумала, что если бы кто решил сделать ее портрет, надо было бы оформить менструальной кровью. Потому что у нее всегда была менструация, когда в жизни происходило что-то важное… И вот она посмотрела на весь этот ужас и… ушла. С Критиком. Почему она не убрала?! Не вымыла, не замаскировала?! Чтобы как ни в чем не бывало, чтобы — будто ничего не было?! Ничего будто не случилось?! Случилось, случилось — хотела она. Бессознательно, наверное. Впрочем, уже месяц назад письмо Писателю написала: «Из твоего поезда кто-то вышел…» Он, правда, отмахнулся. Она ушла с Критиком.
— Послушайте, вы же не в первый раз в жизни убегаете. Он уже должен знать, ваш миленький. Вы что — влюбились, что ли? Бросьте вы.
— Что значит бросьте? Это уже случилось.
Женщина сидела в ателье у художника. Его рыжая подруга вернулась. А другая рыжая, заменяющая, была уже где-то в другой жизни. Но сейчас здесь были только Женщина и художник, без рыжих. И это было хорошо — Женщина любила художника одного.
— Ну что случилось, ну влюбились, прекрасно… А-а-а, я понимаю, вы, конечно, не тот человек, вам надо трагедии, в отеле перепихнуться вас не устраивает… Ну, милая моя, это жизнь. Вы знаете мою теорию — все будет, как решит женщина. Вы все решаете.
— В том-то и дело, что я не знаю, что решить. Почему я должна что-то решать?
Художник раньше редко курил гашиш, но теперь он, как Критик, говорил, что его это успокаивает, и курил все время. Теперь, он говорил, хоть спать может. С гашишем. Иначе у него голова разрывалась. Женщина говорила: «Вы станете наркоманом, Вилли». И тот, ловко переминая табак с гашишем на мраморной плите стола, хихикал: «Да, представляете, я, старый хуй, стану наркоманом. Бля-а, опизденеть можно!»
Они были знакомы уже черт знает сколько лет. И когда у художника не было этого шикарного ателье — а жил он в малюсенькой комнатенке на острове, — он приходил со своей еще еле шагающей дочкой к Писателю с Женщиной по субботам. После синагоги. Там давали водку, и художник пытался завязать нужные связи, чтобы получить ателье. Но он всех шокировал, говоря, что приехал из Палестины, и водку давали, а ателье нет.
Потом дали все-таки (не через синагогу), прямо напротив Бобура. И художник смеялся: «Хе-е, это они специально, чтобы я каждое утро вставал, смотрел бы на центр Помпиду и знал бы, что меня там никогда не выставят.
Потому что я уже почти там, напротив, а?! Хитро как!»
Он писал огромные картины, и Женщина называла их дверьми во что-то, входами. То ли во вселенную, в космос, то ли в правду. Что это было на самом деле, одному художнику известно, — ему таки было известно, потому что он принадлежал к питерской школе, там у них все было со смыслом. Критик говорил: «Я не знаю, что он делает. Но мне, пожалуй, нравится. И он мне нравится. Вилли — класс».
— Мы с моей красавицей купили плетку. И когда у нас наступает заёб, мы бьем друг друга. Вам, может, надо его бить? Или ему вас… Он должен чувствовать, когда вы начинаете с ума сходить, и в этот момент что-то делать.
Женщина думала, что Писатель так жить не хочет. На вулкане. То есть под ним. Он все время боролся за то, что так он с ума сойдет — всю жизнь жить в ожидании, что что-то произойдет?!
— Но он же знает, что вы творческий человек. Что вам надо чего-то. Вы же не швея! И потом ему ваши выходки тоже нужны. Они его оживляют. А то он в своей дисциплине…
— Ох, это было пять-шесть лет назад. Он уже перешел в другой класс. Милославский мне написал: «Сменил пипки-да-попки на папки-да-мамки». Потряс! Смешно, да? Но в то же время это не совсем верно. Он уже в семьдесят втором году писал «Оду Красной Армии». Они, может, приняли это за кич? Ну и дураки.
