— Самый здоровый в кишлаке пес был, — добавил он затем с выражением, в котором звучал оттенок гордости.
Но очень, очень легкий оттенок. Так сообщают о вещах малозначительных и общедоступных, единственной связью которых с говорящим является географическая приближенность: самые высокие деревья у нас в округе!.. самая вкусная вода в нашей реке!..
— Да, — кивнул Анвар. — Самый здоровый. Всех кобелей гонял!..
И улыбнулся.
Старшина жевал, неотрывно глядя ему в лицо.
Анвар отчетливо понимал, что стоит на самом краю. Если он скажет или сделает что-то такое, что обострит явно имеющиеся у Каримова смутные подозрения — да хоть бы даже моргнет не так, или хмыкнет не тем тоном, или, допустим, голос у него дрогнет, или улыбка окажется слишком широкой, — все будет кончено. Как именно будет кончено — он не знал, но был уверен: конец, черта, Паланга он больше никогда не увидит, Паланг будет взрывать танки, а сам он... впрочем, о самом себе сейчас думать было некогда да и незачем.
— Да уж, пес здоровый, — согласился старшина, дожевывая. — Паланг, говоришь?.. точно, правильно звали... На нем пахать можно.
— Ага, — согласился Анвар и легонько переступил с ноги на ногу. Дескать, все? или еще будем про собак разговаривать?
— Может, сам за ним ухаживать хочешь? — поинтересовался старшина.
— Да ну, зачем, — легко удивился Анвар. — Нет, если прикажете, так я... да ведь вроде Зафару получше?
Каримов некоторое время молча жевал, все так же пристально рассматривая собеседника.
— Ладно, — буркнул он. — Иди. Да чайник мне принеси.
И Анвар повернулся, открыл дверь вагончика, миновал четыре ступени, отделявшие его от земли, и пошел по ней — по пыльной, вытоптанной земле — в сторону кухни. Шагал он расхлябанно, безвольно мотая на ходу правой рукой, и ходьба его выглядела естественной ходьбой молодого солдата, которому все по барабану, который спит, а служба идет, у которого сердце не колотится и не замирает и мысли не сигают из стороны в сторону, будто головастики во взбаламученной луже, чтобы разрешить все один и тот же вопрос — смотрит старшина Каримов сквозь мутное оконце вагончика ему в спину или не смотрит?..
11
Да, ночью небо — серебряное сито: пусть оно немного потускнело с тех пор, как омыли его дожди, а все же и теперь еще звезды похожи на жемчужины. Только их так много, так много: сколь ни ройся в земных кладовых, сколь ни шарь в морях, сколь ни складывай жемчужинку к жемчужинке, сколь ни копи, а все равно и половины не наберется.
Зато луны сегодня нет, луна выберется позже, почти уж под утро.
И поэтому степь похожа на белесое покрывало — скомканное, с колючками, тут, на бугре, чуть более светлее, вроде как из козьей шерсти, там, в ложбине, совсем темное — из овечьей. И ветер сегодня, ветер. Поэтому шорох и гул над степью, гул и шорох. А то еще странное такое посвистывание — кто это? зачем? что за дудка у него с таким тихим и низким голосом? А это ветер, ветер — ветер напевает свои тихие песенки в сухих будыльях... Страшно псам слушать его напевы, жутко! Вот и брешут всю ночь напролет, вот и брешут!
...Анвар лежал молчком на своей кровати — не спал, не ворочался, а только снова и снова представлял, что и как нужно будет сделать.
Когда наступила самая глухая минута ночи — такая тяжелая и вязкая, что у всего живого закрываются глаза, — он поднялся. Осторожно поднялся, по сантиметру выпрастываясь из-под одеяла. Так же беззвучно оделся, обулся. Тихо все делал, точно, расчетливо — и потому не заскрипела кровать, не стукнул каблук, не лязгнула пряжка ремня.
Бесшумно выбрался в раскрытое окно, в ночь, в посвисты ветра. И тоже — как тень. Или ночная бабочка. Или просто лунный блик на солончаке.
Прячась в тени, прихотливо разбросанные по земле, медленно двинулся к вольерам.
Псы лаяли.
Анвар часто оглядывался.
Паланг встретил его тихим поскуливанием — должно быть, знал уже, что сейчас будет.
Анвар осторожно разогнул концы проволоки, тихо отодвинул щеколду.
Паланг бесшумно выметнулся наружу, вспрыгнул, положив лапы на плечи, жарко лизнул в лицо.
— Ну, ну! — шептал Анвар, обнимая его. — Все, все! Пошли!
Трава сопровождала их легкие шаги едва слышным шорохом.
Потом они перевалили вершинку пологого холма и пропали, как будто растворившись в звездном сиянии.
Вряд ли стоит подробно рассказывать, как они добирались до дома.
Куда идти, Анвар не знал. Кроме того, боялся, что, как только обнаружится побег, за ними кинутся в погоню, будут гнаться, искать... О том, что будет, когда найдут, он и думать боялся.
Что касается Паланга, то пес был откровенно счастлив — карие глаза лучились, и тяжелые мысли, похоже, не приходили в его медвежью голову.
Выйдя под утро на галечный берег куцей речушки, долго брели вниз по течению. День провели в заросшей лощине. Анвар грыз мелкие плоды яблони-дичка. Незрелые, они сводили скулы кислой горечью, да, впрочем, и спелость не прибавила бы им сладости.
Паланг тоже времени не терял, шастал по кустам, разыскивая кое-какое пропитание, деятельно рыл каменистую землю в расчете на жука или мышь.
К вечеру двинулись дальше. И еще не стемнело, когда набрели на полуразрушенные строения чего-то вроде машинно-тракторной станции.
Чуть дальше виднелись кибитки небольшого кишлака...
Скажем коротко — им повезло.
Анвару удалось избавиться от обмундирования — его снабдили хоть и сильно траченной, но все же цивильной одеждой и обувью. В других кишлаках, лежавших на их пути, тоже нашлись такие, кто кормил и пускал на ночлег.
То есть вся эта история закончилась более или менее благополучно.
Когда пришло время призыва, под который Анвар подпадал уже законным образом, отец выправил ему белый билет. Денег потребовалось не очень много. Невропатолог поначалу даже вообще отказывался брать мзду, толкуя, что это совсем ни к чему. Что у парня действительно нервы ни к черту и поэтому в данном случае это его врачебный долг, обязанность. И что ему даже обидно, когда в такой ситуации суют бумажки. Но в конце концов все-таки смирился и взял.
Паланг никак не мог бросить свою дурацкую привычку кидаться под тяжелую технику — под трактора и комбайны — и вертеться между колесами, приводя в ужас простодушных водителей этих мирных агрегатов. Но Анвар справился с этим, внушил бедному псу, что к чему, и тот в конце концов отказался от своего благоприобретенного обыкновения. Но еще долгое время при виде грохочущего бульдозера или гусеничного экскаватора взгляд его все же как-то странно туманился — как будто хотел что-то вспомнить, да никак не получалось...
Страшные сны Анвару тоже почти перестали сниться.
Теперь только изредка — раз в два или три месяца — он начинал ни с того ни с сего испытывать смутную тревогу. Невнятная тоска томила его. Он нервничал, хандрил, отчего-то чувствовал себя одиноким и слабым — и уже точно знал, что в одну из следующих ночей снова увидит майора Хакима.
И это случалось: сон приходил.
Страшный сон. Привычно страшный. И странный — сон, похожий на фильм.
Густела тьма, трепетал мрак.
Сжималось горло, и крик не мог его покинуть — только судорожно и бесполезно рвался наружу.
Виделось быстрое движение времени: стремительный полет серо-черных туч, быстрая череда дней и ночей, мелькающих под веками, как велосипедные спицы, смена зимы и лета, и снова зимы, и снова лета, и новая трава, и новый листопад, и пышные сиреневые цветы, проросшие однажды сквозь опавшую грудь майора, сквозь истлевшую на нем спецназовскую куртку.
И наконец наступал тот вечерний час, то вязкое сгущение мертвого времени, что делало этот сон таким страшным!..
Час пробил! — и майор Хаким вздрогнул, зашевелился, двинул ладонью, положил ее на камень... потом кое-как сел и потряс головой, отчего с истлелого лица посыпались черви.
Через минуту он еще не твердой рукой один за другим вырвал из груди сухие стебли... с усилием поднялся...
Постоял на подкашивающихся ногах, то и дело хватаясь за ветку боярышника, чтобы не упасть...
Однако вскоре он все же выпрямился, расправил плечи... еще минуту помедлил, сонно озираясь и как будто не совсем понимая, что нужно делать...
Потом решительно встряхнулся.
Ступил раз... другой...
