Ступил раз... другой...
И шатко побрел в долину — поначалу нетвердо, пьяно мотаясь из стороны в сторону... волоча ноги, оступаясь... но с каждым шагом набираясь сил и все более походя на живого человека.
1 В данном случае — председатель колхоза.
2 Каса — большая пиала.
3 Паланг — леопард (тадж.).
Губайловский Владимир Алексеевич — поэт, прозаик, критик, эссеист. Родился в 1960 году. Выпускник мехмата МГУ. Живет в Москве.
Ялта
Горы — городу противовес,
как герою молчание хора.
И сосет древесину небес
червоточина фуникулера.
* *
*
Он умрет от цирроза,
очень рано умрет.
Это — грустная проза,
если доктор не врет.
Он загнется от рака,
рака толстой кишки.
Эким боком, однако,
нам выходят стишки.
* *
*
Две девочки на фотоснимке.
Машины катятся по Минке
от Кубинки куда-то вдаль,
а жизни почему-то жаль.
Ведь в ней когда-то было что-то,
с чем расставаться неохота.
Припомнить только тяжело,
а время, в общем, истекло.
* *
*
Я уже не справляюсь с самим собой,
посылаю, как бабушка на разбой
посылала пирата. К чертям собачьим
уходи. Поиграй на зубах, на губе.
Путь из пункта А и до пункта Б
переобозначим.
Ощущенье вибрации тонких стен
или кровоток по развилкам вен
омерзительны, словно приступ астмы.
Задохнувшийся тяжким кашлем пророк
что-то невразумительное предрек
в граммофонный раструб.
Дальше будет хуже. Ты уж поверь.
В темноту террасы открыта дверь,
накурили, пустили холод.
Мучили фортепьяно, играли в преф,
засыпали вповалку, перегорев.
Ты тоже был молод.
Полно, был ли? так ли? когда и где?
Больно били капли вода по воде,
переезд заходился трелью…
Размягчается мозг, как горячий воск,
но физически страшно напиться в лоск,
страшно черного, как земля, похмелья.
Попытка есть пытка. Так повелось.
Пегий пепел полуседых волос.
Сколько месяцев ты не стригся?
Не помню, наверно, довольно давно.
За окном пространство-время черно,
как волна на Стиксе.
* *
*
А все-таки надежда теплится
на бытование глагола:
звук, замкнутый в строфе, колеблется,
в гортани тает -оро-, -оло-,
пока язык, живущий в колоколе,
раскачивается ударно,
и все, что зелено ли, молодо ли,
гуляет парками попарно,
и сталкиваются созвучия
с решеньем краевой задачи,
внезапным резонансом мучая —
и чуть не плача.
* *
*
Я всегда легко уходил от живых.
Я махнул рукой: “Что за дело до них?
Я все заново переиграю”.
Но потом наставал непрошеный миг,
и они возвращались ко мне, умирая.
Мое поколенье
Мише Бутову.
Мы пришли непоправимо рано.
Или поздно. Но не ко двору.
Воробьевы горы. Панорама
на промозглом мартовском ветру.
Жизнь крошилась, била и рябила.
Снег лежал как грязные бинты.
Если это было, это было
тем, что помню я и помнишь ты.
Помнишь молодые эти лица?
Замыслов туберкулезный чад.
Дорогие нам самоубийцы
рядом оглушительно молчат.
Столько горя в этой укоризне,
что слова текут в небытие.
Второпях отброшенные жизни —
страшное сокровище мое.
Хорошо свободное паденье,
жаль, недолго. В сторону реки
вырожденье наше — возрожденье
трудно поднимается с руки.
Может быть, еще не все в отстое?
Может статься, именно сейчас
наше солнце, мартовское, злое,
к жизни разворачивает нас.
Зорин Леонид Генрихович родился в 1924 году в Баку. Окончил Азербайджанский государственный университет и Литературный институт им. А. М. Горького. Автор многих книг прозы и полусотни пьес, поставленных в шестнадцати странах. Живет в Москве. Постоянный автор “Нового мира”.
1
Кончалось двадцать второе столетие. В один из горячих, пылающих полдней морщинистый седобородый мужчина вернулся на остров, где он родился. Звали его Елисей Сизов, а остров назывался Итака. Какой остроумец так окрестил свою миниатюрную родину — сегодня уже никто не помнил.
Никто не помнил и об Итаке, забытом и тесном клочке земли в географическом тупике.
Его обитатели приложили немало усилий, чтоб их забыли. Их и забыли благополучно. На свете и не то забывали. И эти странные островитяне, оберегавшие столь ревниво свою заветную суверенность, могли существовать не тревожась. Похоже, что голубая планета, занятая своими делами, не знала о зеленой лужайке, некогда выплывшей из пучины. Тем более что вторая Итака (возможно, так названная не из насмешки, а из уважения к Элладе) была расположена столь причудливо, что не имела ни стратегического, ни даже коммерческого значения.
Был слух, что обычно каждую фразу медлительные аборигены всегда начинали словом “итак”. Конечно, и это объяснение могло быть шуткой, однако на острове неведомо кем была воздвигнута увесистая громоздкая статуя, и это странное изваяние назвали статуей Одиссея. А знаменитого мореплавателя здесь объявили своим прародителем, учителем и в это поверили. Мифы всегда находят спрос.
Люди здесь отличались степенностью, подчеркнуто спокойным характером, классической плавностью своей поступи, свежим и утренним цветом лица. Казалось, что они не стареют.
В сущности, это был монастырь, впрочем, весьма своеобразный — мужчины и женщины жили в нем вместе. Возможно, в каких-нибудь старых учебниках и на давно уже выцветших картах он так и значился монастырем. Его и оставили в покое.
Кончался век, вошедший в историю как век климатических потрясений. Стояло на редкость спокойное лето. История дала передышку.
Сизов отсутствовал уйму времени. Прошло уже столько весен и зим с той темной незабываемой ночи, когда он, совсем еще молодой, пустился в свои бесконечные странствия. Сизов полагал, что теперь обнаружит непредсказуемые перемены, однако Итака была все той же. Все так же неподвижно стоял полуденный раскаленный воздух, не было ни единого облачка. В берег, умиротворенно позевывая, стучала ленивая волна. Жужжали шмели, было знойно и тихо. На расстоянии, в глубине, по-прежнему высилась старая статуя, сложенная из прибрежных камней, и время нисколько ее не выщербило — была по-прежнему гладкой и теплой.
Сизова подобная стабильность нисколько не огорчила. Напротив. Он многое видел и испытал, его передряги и похождения — иные происходили на войнах, которые попеременно вспыхивали, — тянули на мощный былинный эпос. Естественно — требующий гекзаметра иль просто свободного стиха, далекого от бытовой интонации.
Но не случилось слепца с кифарой, ни современного аэда, и эта новая “Одиссея” так и не появилась на свет.
Сизова это не волновало. Давно уж хотел он не славы, а отдыха и видел во сне свое возвращение.
Сейчас он сидел, прикрыв глаза, на старом крыльце родного дома, а между тем за ним наблюдали весьма озабоченные островитяне — двое мужчин и одна женщина. Определить их истинный возраст было непросто; совсем непросто. Лица их были такими же гладкими, как камень, отполированный временем, и выглядели еще молодыми в отличие от лица Сизова.
