Герберт Уэллс - Отец Кристины-Альберты

Его взгляд стал неподвижным, глаза остекленели, голос набрал силу, так что слова как будто стали больше натуральной величины:

— Это «Капай, капай» гениально. Но, может, вам не нравится современная поэзия?

— Ничего против нее не имею, — благодушно сказал мистер Примби.

— Конечно, совсем уничтожить этот фургон ничто не могло, — пессимистично сказал мистер Крам.

Когда же фургон прибыл, и вместительный гардероб начал свое уничтожающее продвижение по коридору, мистер Крам внезапно громким удрученным голосом воззвал к своему творцу и исчез на без малого добрый час.

Кристина-Альберта разрывалась между сочувственным пониманием душевного состояния Гарольда и страхом, что ее папочка может заметить, как он действует на Гарольда, и будет расстроен. Она и Фей принялись с жаром помогать ему распаковывать вещи.

— Нельзя ли мне воспользоваться одним из синих фартучков мистера Крама? — осведомился мистер Примби. — Я был бы рад. На черном каждая пылинка видна.

Халат мистера Крама доставал мистеру Примби много ниже колен, и почему-то казалось естественным, что он назвал его фартучком. Он придавал его внешности что-то младенчески трогательное, пробудившее дремлющий в миссис Крам материнский инстинкт. Она старалась побороть ощущение, что на самом деле он маленький мальчик девяти лет, который из баловства отрастил длинные усы, и что ей следует заботиться о нем, запрещать то и это, и вообще говорить ему «нельзя!». Книги были расставлены по полкам как попало, по выражению мистера Примби — рассортировать их можно будет потом, но редкости и экспонаты потребовали больше времени, и их понадобилось «разместить» в витрине, пусть и не окончательно. Ведь, кроме редкостей и экспонатов, там было много всякой всячины, которую мистер Примби сохранил, поскольку эти предметы, на его взгляд, могли оказаться редкостями или экспонатами. Например, кусок крыла одного из прачечных фургонов, смявшийся при столкновении так, что стал удивительно похож на человеческий торс; и почти целый череп неизвестного млекопитающего, возможно, подобранный в Эппингском лесу, и картофелина, правда, уже сильно сморщенная, в которой можно было различить тридцать три человеческих лица, и экспонат совсем иного характера — в котором их насчитывалось целых пятьдесят пять. Давным-давно какой-то первобытный Примби нашел этот самый кремень, был заворожен им и выявил лица, выбив глаз тут, ноздрю там, но мистер Примби не подозревал о содействии древней руки этого, возможно, его прямого праотца. Даже наяву мистер Примби повсюду видел лица. А что приключилось бы, поднимись у него температура, и подумать страшно.

Тревога Кристины-Альберты при мысли, как ее отец будет принят Крамами, несколько улеглась, когда она увидела, что он буквально покорил Фей, которая обходилась с ним твердо, но снисходительно; они потратили массу времени на то, чтобы она рассмотрела все пятьдесят пять лиц в чудесном кремне. Они начинали снова и снова, но каждый раз сбивались примерно на «два-ацатом» или «два-ад-цать первом». И начинался спор, считали они это лицо или еще нет.

Гарольд вернулся в угрюмом настроении и слишком уж убедительно пинал ящики мистера Примби в коридоре, но Фей вышла к нему с надменным выражении сомнамбулы в светлых глазах, и стуки оборвались, а затем Гарольд спустился в студию, выглядя прямо-таки красавцем в нанковых брюках, голубом пиджаке с большими серебряными пуговицами и огромном черном галстуке. С мистером Примби он был очень мил.

— Вы позволите мне чуточку освежить ваш гардероб? — сказал он. — Эта штуковина на нас всех давит. Словно бы упрекает. Кому-то придется измениться, ему или мне: либо я его покрашу, либо куплю шелковый цилиндр с широченной траурной лентой и зонтик с золотой ручкой — и это обойдется в гигантскую сумму. А краска у меня уже есть.

— Если потом можно будет краску убрать, — сказал мистер Примби. — Видите ли, если мне придется переехать… обратно. В подворье краска в самый раз. Но не в подворье…

— Абсолютно, — сказал Гарольд. — Я думаю сделать из него розовый домик с окнами и так далее. Что-нибудь простенькое. Как набросок русского пейзажа. В духе Chauve Souris[2]. Традиционный в энной степени. И мы могли бы вешать по его углам плакаты, раскрывающие то, что происходит. Превратить его в своего рода институт.

— Ну, если так для всех приятнее, — сказал мистер Примби.

Ему любовно взъерошили волосы.

— Милый папулечка, — сказала Кристина-Альберта.

Но тут явился гость, и вновь жизнь Кристины-Альберты омрачило и усложнило присутствие мистера Тедди Уинтертона, его откровенной неискренности. Его изящная фигура, движения, голос будоражили ее чувства, а она ненавидела, чтобы их так будоражили; его безмятежное нахальство парализовало ее чувство юмора, он ранил ее гордость, и она изнывала от желания расквитаться с ним. У нее не было над ним никакой власти, а он вел себя так, будто она — его собственность. И она все время разрешала ему заходить чуть-чуть дальше, чем следовало. В его присутствии ее нос отбрасывал тень до самого горизонта. А теперь он стоял в дверях: брюки из твида одного узора, жилет из твида другого узора, однобортная куртка с накладными карманами — третьего, и полностью расстегнутая по утвердившейся студенческой моде. Стоял и смотрел, как мистер Примби несет через студию на подносике свою коллекцию костей птицы рух, найденных под Стейнсом. Глаза Тедди округлились от насмешливого удивления, губы беззвучно произнесли: «Это еще что такое?»

Кристина-Альберта не собиралась допускать, чтобы какие-то Тедди Уинтертоны смеялись над ее папочкой.

— Мистер Уинтертон, — сказала она, — это мой отец.

— Я только избавлюсь от своих костей, — сказал мистер Примби, — и поздороваюсь.

— Мы сейчас закончим с вещами мистера Примби и пойдем все к Поппинетти пообедать, — сказала Фей. — Почти все уже распаковано.

— Только одна-две допотопные кости, — сказал мистер Примби.

Тедди так и вцепился в одну.

— Это, — объявил он, поворачивая ее так и эдак, — окаменелая берцовая кость носорога из Крэга.

— Это допотопная лошадь, — сказал мистер Примби.

— Прошу прощения! Это кость носорога!

— В те дни у лошадей были носорожьи кости, — сказал мистер Примби. — А у носорогов… Поверить трудно. Да будь у меня одна, мне негде было бы ее поместить.

Мистер Примби был извлечен из халата и водворен в черное пальто и серую фетровую шляпу с черной лентой. Он стал членом компании, которая, растянувшись, направилась из Лонсдейлского подворья в итальянский ресторанчик на Кингз-роуд. Трое крамовских соседей присоединились к ней — очень тихий мужчина с серебряными волосами, молодой человек и смуглая девушка.

Мистер Примби был захвачен новизной самой идеи идти обедать не домой, а из дома, и подробно излагал преимущества этого среброволосому мужчине, который, казалось, принадлежал к тихим, слушающим людям, с которыми он всегда был рад познакомиться.

— Видите ли, вам не нужно готовить еду и стол накрывать, а потом, естественно, и мыть посуду не надо. Но полагаю, выходит дороже.

Среброволосый мужчина умудренно кивнул.

— Совершенно верно, — сказал он.

Гарольд Крам расслышал их беседу.

— Дороже, — сказал он, — это не выходит. Нет. Поппинетти может пойти на любое другое преступление, но вот это исключается положением его клиентов. Он кормит нас крадеными голубями, его индейка — это морская свинка, его рагу — только Богу известно, что там нарублено, а то, чем он начиняет свои равиоли, заставляет даже Господа Бога жалеть, что он так увлекся сотворением. Но понимаете, вы не думаете о его равиолях, вы их едите, и они чертовски вкусны. На столе всегда стоят цветы, создавая эффект скромного изящества. Вот увидите. Увидите.

И мистер Примби увидел. Поппинетти был щуплым человечком, но тщательно скроил себя под Карузо, и большую компанию он встретил с любезностью дипломата и бурностью гейзера. Особенно учтив он был с мистером Примби — глубоко ему поклонился, а затем всякий раз, когда перехватывал его взгляд, отвешивал еще поклон с большой помпой. Он, казалось мистеру Примби, до конца их пребывания тут отходил во все более дальние углы ресторана, чтобы оттуда перехватить взгляд мистера Примби, поклониться и улыбнуться ему со все большего и большего расстояния.