Завтра меня будут звать Луизой.
* * *
Я улыбаюсь в машине, думая о «Мертвом сезоне».
И спрашиваю себя, не у меня ли наступил этот мертвый сезон. В моем возрасте.
Я спрашиваю себя, станет ли, глядя, как я иду по песку сегодня – живот потяжелее, мускулы не такие упругие, не такие подвижные, – оголодавший поп-певец по-прежнему петь: «Их груди, полные желанья жить / Их глаза, ускользающие, когда смотришь на них». Правда, невзирая на несведущего и грубого любовника в юности, невзирая на кормления, трещины, невзирая на этот ужасный закон всемирного тяготения, у меня есть еще кое-какие аргументы по части груди.
Народу на шоссе – не протолкнуться. Приходится резко тормозить.
Но я не злюсь. В воздухе витают запахи гудрона, лакрицы и табака; обещания детства, каникулы.
В Ле-Кротуа на указателях значится, что до Ле-Туке пятьдесят три километра. Я буду там меньше чем через час. А уже через час с небольшим буду в номере, который забронировала на две ночи в отеле «Вестминстер», примерять новый черный купальник. Качественный покрой, ловкая посадка и смелый вырез на груди. Пользуйся тем, что имеешь, говорила моя мать. Я закажу шампанского; розового «Таттинже», вот как! Хорошенько замороженного. И буду кружиться, как Пегги Сью в своем серебристом бальном платье.
Пузырьки будут лопаться на моем языке, на нёбе; они образуют буквы, составят фразу, которая нашепчет мне, что я еще хороша и привлекательна. И, главное, желанна, а то в последние несколько лет мой муж заставил меня в этом усомниться.
Эта красивая фраза меня убедит, что мужчина еще может для меня стать животным, вернуться со мной к истокам, в эпоху огня и грубых насущностей, которые суть сама соль желания.
Перед большим зеркалом в номере мои руки станут ласкать мой живот, пальцы ущипнут плоть, по-доброму. И я засмеюсь, и от смеха еще больше похорошею, я это знаю. Мне это всегда говорили.
Завтра я буду Луизой.
* * *
Завтра мне еще придется встретиться с чудовищами. Совершенные тела – какой ужас. Эти тела с безупречными грудями благодатью молодости или при помощи скальпеля. Великолепные тела, сбежавшие из весенних журналов, с их глянцевых, амбровых страниц, которые можно увидеть теперь на берегу моря, в нескольких метрах от нас, от наших мужчин, от наших раздавшихся, израненных животов. Эти тела с бесконечно длинными ногами, выставленными напоказ на террасах кафе, под легкими юбчонками, точно «циркули, которые мерят земной шар во всех направлениях»[31]. Эти тела мечты, непрестанно напоминающие мне, чего мы после пятидесяти лишены; что жизнь, роды, годы, злое время и тайные страдания отняли у нас. И коль скоро мой муж его больше не видит, я выставлю мое тело на обозрение охотникам, дикарям и прочим хищникам, которых сама плоть лета делает людоедами. Я отдам им мое тело матери, давней любовницы, в надежде, что его пожрут, как все другие.
Я знаю, что на моем теле записаны мои битвы. Серебристые растяжки внизу живота – трое моих сыновей были тяжелы. Выступающие вены на ляжках. Мозоли на ногах. Но моя фигура осталась грациозной, лицо красивым – я давно ухаживаю за ним, берегу кожу от чрезмерного солнца и табака, делающих ее сухой и серой. И порой, еще совсем недавно, когда я одна или даже с мужем, бывает, что мужчины улыбаются мне, и их улыбки как комплимент, как ласка, а взгляды их задерживаются на моей спине, когда я прохожу мимо. И мне вдруг кажется, что я вернулась в годы жара и огня, хоть я давно уже в возрасте нежности, этой крошечной привязанности, которую дарит мне мой муж после бурь страсти. Я была любима; немного – до него, очень – с ним; роман длился больше четверти века. Любовь была сильна поначалу. Огромна. А потом, очень скоро, трое детей. Много смеха. Были и страхи: два падения с велосипеда, одно с угнанного мопеда, разбитый до кости подбородок, аллергия на яйца, бритая наголо голова, еще падения, с яблони, со второго этажа, бесконечная скарлатина, проваленные экзамены, ребенок, потерявшийся на пляже 15 августа, фаланга мизинца, откушенная злобной таксой, выбитые зубы и три первые любовные горести.
Наши дети выросли очень быстро.
Я бесконечно любила быть их мамой. Заниматься ими, давать волю исконным жестам: ласкать, лечить, стряпать – я создала домашнюю пиццу и креативные блинчики, от которых они были без ума, – выбирать им одежду, рассказывать по вечерам сказки, целовать, выслушивать признания, плакать вместе с ними, смешить и даже вызывать спасателей, в тот день, когда пришлось «отклеивать» руку от кухонной стены и еще в тот, когда вытаскивали синий раздутый палец из бутылочного горлышка.
Летние каникулы мы проводили на юге. Сен-Рафаэль, Ла-Гард-Френе; Сен-Тропе в одно лето – но нам всем не понравилось. Мы снимали дома на месяц; муж был с нами две недели, уезжал на свои стройки или к письменному столу и возвращался на уик-энды. Дети проводили дни на пляже со мной, потом, позже, в пору отрочества, ломки голоса, первых усов и прочих нарождающихся безобразий, они пропадали целыми днями. Приходили вечером с речами, полными пива или «Монако»[32], со вкусом клубничной помады на губах и запахом светлого табака в волосах, часто с красными щеками, порой на дрожащих ногах. И тогда я гордилась ими, и завидовала их порывам, тоскуя о своих, и сокрушалась, что так быстро наступает он, возраст мужчины.
Теперь они взрослые. И больше не проводят лето с нами. Мы теперь не уезжаем на каникулы всей семьей. У них свои пляжи, другие постели вечером, другие объятия, другие тени, и, наверно, им и теперь есть чего по-хорошему стыдиться; но об этом они мне не говорят. Видно, считают меня слишком старой для этого.
* * *
После детей пришло все то, чего мужчинам не понять.
Бесконечная печаль. Приливы жара. Набор веса. Высыхание кожи. Головные боли. Перепады настроения. Нескончаемая скорбь по утрате моего тела, которое было способно рожать детей, моего чрева, в котором угасала жизнь; которое было теперь создано лишь для удовольствия, подбадривала меня моя гинекологиня. Вот именно, удовольствия. Которого муж мне больше не доставлял.
В дальнейшем наши летние каникулы стали короче. И дальше. Остров в пятнадцати часах самолетом. Шале в призрачных горах, в сердце Европы. Шоссе 66 по другую сторону Атлантики. Лишь бы ничто не напоминало нам былые счастливые летние месяцы. Запахи сосен или лаванды. Нескончаемые радостные трапезы. Визг из-за ос, которые непрошеными гостьями жаловали к столу.
После всех этих лет веселых какофоний мы с мужем оказались в невыносимой тишине.
Вечерами я уходила спать рано.
Вечерами он читал допоздна.
Мы были безутешны.
В иные ночи в нашей постели я вспоминала наши прежние слова. Слова наших первых аппетитов, которые дурманили меня; слова наших маленьких алчностей; наших трогательных смущений и моих бесстыдных требований. И тогда я произносила их про себя, эти канувшие слова. Они взлетали в темноте спальни и садились на мою кожу, на мою трепещущую плоть, и мои ломки глодали меня, подобно термитам.
Вот тогда-то, в пору этих погребенных слов, я и стала посещать маленький поэтический клуб в Сенген-ан-Мелантуа, в нескольких километрах от нас. В мои годы я полагала, что благоразумнее будет замахнуться на карьеру поэта, чем искать первого попавшегося места, к примеру, уборщицы в «Ашане» или надзирательницы в муниципальной гимназии.
Клубом руководила такая же «домашняя хозяйка», женщина с прозрачной кожей, хрупкого, поговаривали, здоровья, которую едва не отравила собственная кровь. Она писала стихи, которые ее муж, банкир, издавал за счет автора; свои коротенькие опусы она читала раз в месяц в гостиной их большого сенгенского дома. Чтения обычно сопровождались чаем и пирожными от Меерта, знаменитого лилльского кондитера. И если мы не всегда получали удовольствие от сонетов, дерзких анжамбеманов и редких парономазий, то неизменно наслаждались сладостями, в которых наверняка и была истинная поэзия, та, что рифмует «шоколадный мусс и драже» с «патом под крем-брюле».
Шутки ради я накропала пару-тройку шестистрочных строф (слишком трудно), перешла на пятистишия и четверостишия (с тем же успехом) и в конечном счете выдала несколько удачных, казалось мне, дистихов; но они пришлись не по вкусу бледной поэтессе.
– Вы не такая, как другие мои ученицы, Моника (я еще не была Луизой). Вы… Вы не такая, как я. Мы пишем стихи, потому что неспособны их прожить, мы слишком боязливы, слишком уже безропотны. А вот вы – вы созданы для страсти, для бездн, что делают женщин такими живыми. В вас есть что-то русское. Виктория, моя младшая, такая же. Ей всего тринадцать, но я уже угадываю это в ней, она будет способна на пожар страстей, на страдания и рай. Уезжайте, Моника, не заносите того, чего вам не хватает, на бумагу! Уезжайте, переживите страсть, сгорите, уезжайте и потеряйте себя; ведь в потере себя мы себя находим.
