— Комсомол в эпоху эн-тэ-эр всегда в ногу, — с прежним унынием согласился Велосипедов.
А вот теперь, благодаря тебе, сказал гэбист, всякий раз, глядя на работу могучего «Белаза», буду понимать его внушительные внутренние процессы. Из лаборатории они вышли вместе.
Повсеместное разрастание сирени преобразило индустриальное захолустье. Женщины, огромною толпою осаждавшие овощную палатку, иной раз смотрели вверх на лиловую кипень и думали, как хороша была бы земля без мужчин, с одними юношами.
— Давай встретимся, — предложил гэбист.
— Так разве не встретились уже? — удивился Велосипедов.
Длинными своими пальцами — мама Сильва обычно шутила «пианист родился» — он мял болгарскую сигарету «БТ», которая по мере врастания ее родины в социализм с каждым годом становится все туже. Наверное, насчет борьбы за мир, тоскливо думал он о своем комсомольском госте. Вот беда, разваливается португальская колониальная империя, а у нашего брата общественника голова болит. Увеличиваются нагрузки. За истекший месяц после письма в «Чес-том Слове», когда институтские активисты с восторгом приняли его в свою среду, три раза уже вытаскивали Велосипедова на трибуну клеймить Салазара и его последышей.
А вот что касается параллельного заявления, то здесь не особенно-то чешутся, несмотря на решения Партии. Лишь третьего вот дня вызвали в местком и предложили написать новое заявление о предоставлении садово-огородного участка. Товарищи, у вас уже три мои заявления лежат! Неужели в самом деле недостаточно?! Лишнее не помешает, объяснили в месткоме. Более современное заявление всегда дороже какого-нибудь устарелого.
Велосипедов мучился с шариковым карандашом на подоконнике и задавал себе исторический вопрос — зачем? Разве этому нас учили Ленин, Радищев, Вольтер?
Вдруг посещали дерзкие вдохновляющие идеи. Привезу из Болгарии две дубленки, а не одну! Тогда одну продам и выплачу за садово-огородный участок! На «Жигули» деньги одолжу у богатого и ему же их и продам за дороже, а на разницу куплю в Лианозове старый «Запорожец» и своими руками доведу его до спортивного состояния, будет бегать, как какая-нибудь «Ланча».
Все вроде получалось складно, как вдруг обнаруживался в стратегии изъян — а в Болгарию-то за дубленками на какие шиши поеду, и тут же дерзновенная идея быстрого врастания в общество «зрелого социализма», вернее, вырастания из оного сменялась беспросветным унынием — да куда уж мне, я неудачник, не по мне такие подвиги, меня моя девка прогнала за предательство демократической идеи и вот я по ночам мучаюсь от половой жажды, из меня даже истекает семя…
Вот если бы революция, и я в ней режиссером-постановщиком! Какие массовки! Какие массовки! Штурм Центрального Универсального! Вперед, товарищи!
По части киногрез тоже имелись, конечно, определенные неприятности, и не в том они в общем-то заключались, что снимать не дают, пока что и не просил ведь, а в том, что восставать не против кого. Ведь не против же своей власти бузить, которая и есть власть восставших, что каждому известно с детства, это что за большевик лезет там на броневик. Ведь революцию же, увы, против революции же, увы, не устроишь. Как ни старайся, окажется она контрреволюцией и будет иметь неприятный душок.
А правда, что тебя по делу расхитителя Самохина вызвали? Новый приятель слегка обнял Велосипедова за плечи. Может, на пару, Гоша, работали? Может, тебе зарплаты не хватает? Повестка-то у тебя при себе? Разреши полюбопытствовать. Гэбист взял из руки Велосипедова задрожавшую на ветру пакостную повесточку, глянул на нее издали, не приближая к глазам, смял в кулаке и забросил бумажный шарик в шелестящие кусты. Такие дела, старик, будем решать в своем кругу, по-комсомольски.
Давай, Игорь, зови меня Женей, давай по-человечески повстречаемся в гостинице «Россия», а? Приходи в среду, после работы, на пятый этаж, номер 555, вход «Север», лады? Коньячок гарантирую.
Интересный хлопец, думал гэбист, катя под землей в метро до пересадки «Площадь Революции». В уме он все перебирал и перебирал бумаги из личного дела Велосипедова, копии были в настоящий момент заключены в его «дипломате», но извлечению не подлежали, совершенно секретно. Проживал на оккупированной территории, хочет в Болгарскую Народную Республику… Интересный, интересный хлопец — куда его качнет?
Однажды я захожу к ней (без звонка, ключ сохранился от прежнего счастья), и что же я вижу в «ливинговой»? За стоном королевский остолоп Валюша Стюрин, и его моя девка кормит отбивною котлетою.
Все, как раньше, как в былые недели, когда-то со мной — с куплетами, с прихлопываньем, с пританцовыванием кружится Фенька вокруг лошадиной немытой твари, и она, то есть тварь, то есть он, Валюша, охотно и запросто поглощает неплохую, явно не магазинную, а скорее всего, даже не базарную, а «березовую» отбивную, и вот на пороге, как Статуя Командора, грозно встал оскорбленный Велосипедов, немая сцена!
Взгляды наши пересекались. На кухне свистел чайник. Полное отсутствие джазовой скрипки. Фенька пожала плечами и засвистела что-то, глядя в окно. Стюрин, вспомнив, что из королей, задрал свой пскопской рубильник. Вот, между прочим, хорошая тема для дискуссии в «Комсомольской правде» — фальшивые дворяне и короли, появившиеся среди советской молодежи, не результат ли это определенных ошибок в воспитательном процессе, не приведет ли это нас к «социализму с человеческим лицом»?
Я повернулся, как на военном параде, левое плечо кругом. Мгновенное головокружение, схватился за притолоку, опомнился на улице, кричал грачиный грай.
Через час, когда добрался до дому, был звонок.
— Ну, что ты, Велосипедов? — глухо спросила Ефросинья.
— Приезжай ко мне! — взмолился я.
— Нет уж, — отказала девка, но потом добавила: — А хочешь просто так, вались сейчас на Патриаршие пруды.
— Это где? — растерялся я от счастья.
— Ты что, Булгакова не читал? — спросила она. Признаюсь, я просто-напросто завопил:
— Да как тебе не стыдно? Ты во всем мне отказываешь, Ефросинья! Почему же это я Булгакова-то не читал?! Ты думаешь, Фенька, что только хипповые мудилы из Алой и Белой розы все читали?! Нет, читал! Читал! Я современный человек! Я вижу действительность панорамно! Понимаешь? Панорамно!
И вот мы сидим с ней вдвоем на скамейке около пруда, как будто «Бедная Лиза» писателя Карамзина, сентиментальное направление. Разумеется, у девки все направлено на внешний эффект и добивается своего: бабки, гнездящиеся вокруг пруда, злобно шепчутся, тычут пальцами в ее сторону, видимо, трудно перенести вторжение молодой особы с надписью на штанине «Тише, мыши!», в куртке, расшитой военными пуговицами, и в мужской шляпе времен Мирового Экономического Кризиса, которую Ванюша Шишленко забрал у своего дедушки, отставного советского шпиона на нью-йоркской фондовой бирже.
— Ты совокупляешься с Валюшей, — гневно сказал я.
— Был грех, — вздохнула она.
— Ты хочешь сказать, что?! — вскричал я. — Вот именно, — кивнула она. — И Ванюша тоже? — спросил я.
— Ну, а как ты думаешь, Велосипедов? — улыбнулась она.
— Может быть, и еще кто-нибудь?! возопил я. — Может быть, — она развела руками и пожала плечиками.
— Кто, кто?! — ярился я, разрываемый сладкой мукой, от каждого ее признания все больше огня собиралось в чреслах.
— Ну, мало ли кто-о-о, — протянула она, округляя свой алый рот. — Ну, мастер мой, например.
— Как! — я даже подпрыгнул на скамье. — И старая обезьяна тоже?!
— Ну, а как же ты думаешь? — в позе оскорбленного достоинства спросила она. — Старый, знаменитый, передает свой опыт, как же можно ему не дать?
Я молчал, сжигаемый своей мукой.
— Увы, — проговорила она, — большой нынче спрос на эту штуку, — и положила себе для наглядности ладонь между ног. И слегка зевнула.
И в этот момент в глубине кадра, за путаницей ветвей, в этой булгаковско-карамзинской литературе, возникает и останавливается такси, словно осуществление могучего желания, не вполне реальное, но, видимо, способное перенести нас туда, куда… Такси! Такси! — я помчался к решетке сада.
Фенька уже шла за мной — шляпа набок, в зубах сигарета, пожимала плечами, разводила руками: вот, мол, вам, пожалуйста, что и требовалось доказать.
Когда мы уже намучили друг друга до полного изнеможения и лежали неподвижно-нагие на моей холостяцкой тахте, в комнату из-за стены проникла классическая музыка; не исключено, что под ее влиянием снова вскипело мое оскорбление:
— И все-таки! Как могла! Ты! Ему! Отбивную!
— Стравинский! — сказала она, пальцем упираясь в стену. — Стравинский — это класс, а Велосипедов — это говно.
Она приподнялась на локте и стала ладонью покачивать в такт Стравинскому.
