Какое счастье, что он не живет под одной крышей с женщиной!
Кшиштоф вошел в квартиру, разделся и лег.
* * *
Иммунохимиотерапия. Лечение цитокинами, которые оказывают комбинированное воздействие: укрепляют иммунную систему, принуждают ее бороться с раковыми клетками и вместе с тем сами непосредственно уничтожают их.
Внутривенные инъекции. Вас будут колоть в вену.
Побочные явления? Мы их называем квазигриппозными. Мышечные и суставные боли, температура тридцать восемь — тридцать девять, общая разбитость, типичный грипп в тяжелой форме. Тошнота, рвота. Ну, еще отек конечностей.
* * *
«Что-то я прошляпила, — с таким неясным чувством проснулась Бася утром. — И не сегодня, боже сохрани, вообще прошляпила».
Беспокойство не покидало ее довольно давно. Приблизительно с того момента, когда она испугалась неизбежного.
Петр позвонил и сообщил, что задержится на весь день, потом сотовый у него был выключен, а потом он вернулся домой и повел себя так, словно ничего не случилось. Бася очень четко это почувствовала, ведь все было как всегда: он ее поцеловал, направился к холодильнику, взял что-то и впился зубами прямо у раковины, хотя она миллион раз повторяла, что есть стоя — вредно, организм не усваивает пищу как полагается… И за всем этим что-то крылось. Это «что-то» напомнило ей отца, который тоже частенько притворялся, что все идет своим чередом. Чем обходительнее был отец, тем яснее ей становилось, что он пьян. Трезвый он был такой неприятный, натянутый как струна, агрессивно-раздражительный, отвечал на вопросы ворчливо-коротко, и ей даже хотелось, чтобы он выпил и снова превратился в милого папочку, который берет ее на колени и прикидывается, что все в порядке.
Что же произошло? Чем укололо ее поведение Петра? Сходством с тем, что уже было в ее жизни? Если он так себя ведет, значит, она у него — не единственная женщина. Неужели он влюбился в другую и боится признаться жене? Почему тогда в постели он был такой же страстный, как в начале их знакомства? Это, конечно, замечательно, только почему она никак не может отделаться от ощущения, что тем самым он хочет загладить перед ней вину!
От всех этих «почему» ей делалось худо. В душе поселился страх, что женская интуиция ее не обманывает, страх, который сменялся иным страхом — а вдруг она перестала отличать выдумку от действительности? Ее кидало то в одну крайность, то в другую. Если все это ее фантазии, то почему они неизменно кончаются катастрофой? И зачем, сама того не желая, она упорно ищет доказательств катастрофы?
Она доходила до низостей — в чем сама себе не признавалась, — рылась у мужа в карманах, проверяла счета, подслушивала телефонные разговоры. Это происходило само, помимо ее воли, — сколько раз она давала себе слово, что это в последний раз. К тому же в ежедневнике Петра (который тот и не думал прятать) появились какие-то незнакомые имена — или названия. Он что, перестал ей доверять? А поговорить в открытую она не могла.
Чего ей стоило заставить себя и попросить Петра не снимать больше обнаженку! Есть ведь и другие фотографы на свете, пусть они этим занимаются.
Целую неделю все в семье было спокойно. Петр и не подозревал, как она стыдилась своей просьбы, обнажившей все ее слабости. До сих пор при одном воспоминании ей становится не по себе.
Она знала, что ей далеко до всех этих стройных красавиц с ногами до неба, и когда в отсутствие мужа просматривала снимки, то думала, что муж, сидя по ночам у компьютера, сравнивает ее, Басю-коротконожку, со своими моделями.
Порой ее преследовала мысль, что Петр женился на ней случайно, по ошибке, не подозревая, как сложно жить с женой, и сейчас ему просто неловко дать задний ход. Правда, она делала все, чтобы к нему подладиться, а он, наверное, дал себе слово, что не причинит ей боли. И правда: любая возможная ссора пресекалась на корню, он никогда не повышал на нее голос, и стоило слезинке сверкнуть у нее в глазах, как Петр тут же вспоминал о своей клятве. В объятиях у мужа, когда он называл себя «бесчувственным чурбаном», ей всерьез казалось, что он любит ее.
Да и как можно сравнивать Петра с отцом, что за дикая мысль! Ее отец был… ну, совсем другой. Когда он был в хорошем настроении, она садилась к нему на колени, дергала за уши, ласкалась, просила о чем-нибудь… Отец таял, смущался и разрешал.
При воспоминании о папе Бася улыбнулась. Он приходил домой вечером, раздевался в прихожей, слышалось шипение матери: «Не буди ее, ты пьян!» — и смех отца: «Где тут моя дочурка?» А потом сильные руки подкидывали ее под потолок и вертели в воздухе, и ее визг: «Еще, папочка, еще!», и резкие слова матери: «Немедленно оставь ее в покое», и водочный шепот отца: «А теперь спать, а завтра папочка купит тебе все, что захочешь! Мама просто ревнует!»
Какая могучая связь возникала тогда между ней и этим сильным мужчиной! И какую нелюбовь испытывала она в эти минуты к матери (хоть и никогда в этом не призналась). «Мама ревнует» — это объясняло все. Это значило, что для папы она — самая главная, главнее мамы. Вот ведь восторг.
Для Петра она тоже хотела быть самой главной. Только он как-то ускользал. Из веселого легкого парня, который вскочил ради нее на карусель, который со смехом перекинул ее через плечо и унес из квартиры Кшиштофа, когда ей совсем не хотелось уходить (три бутылки пива уже были выпиты), из близкого и понятного мужчины вылуплялся какой-то далекий и мрачный чужак. Она же не просит любви, это единственное, чего нельзя никогда просить, можно только молиться, чтобы любовь не иссякла.
А вдруг чувство Петра сошло на нет?
Вчерашняя женщина в машине — это ведь не случайность. Бася видела, как она выходила, как придерживала открытую дверцу, как склонялась к Петру, — наверное, они договаривались о следующем свидании. Розе легко говорить «спроси его». Как он мог выставить на всеобщее обозрение такой пустяк, как цвет кафеля? Это, в конце концов, их личное дело. И больше ничье! Ему нужна была аудитория, чтобы показать свое великодушие? А она-то, дура, обрадовалась! Чему только?
Когда мужчина безо всякого повода покупает женщине цветы? Когда у него есть за что просить прощения, только он не хочет в этом признаться. Отец тоже делал ей приятные сюрпризы — вместо чего-то. Как-то он ей пообещал, что они пойдут вдвоем в горы — только они, больше никого, — и посетят пещеру Мыльна,[6] причем пойдут не по общедоступному маршруту, а по ответвлениям, недоступным для туристов. И когда в пятницу, накануне запланированного похода, отец пришел домой с большой и дорогой куклой из валютного магазина, которая размером была с трехмесячного ребенка и плакала, как живая, то не успел он рта открыть, а Бася уже знала, что это ей вместо пещеры. Она так и не научилась любить эту куклу. И в пещере они с отцом так и не побывали.
Стоя под теплым душем, Бася все более укреплялась в убеждении, что мнимая искренность Петра — не более чем ловкая маскировка. И, если она сама не докопается до правды, никто ей не поможет. А когда в запотевшем зеркале перед ней предстала неуклюжая коротконогая бледная женщина с широкими бедрами, круглым лицом и невзрачными мышиными хвостиками вместо волос, Бася подумала, что так ей и надо.
Как ей только в голову могло прийти, что такую уродину можно полюбить!
* * *
Роман находился под впечатлением вчерашнего вечера у Бубы. Они проговорили допоздна. Буба была прекрасным собеседником, с ней он чувствовал себя совершенно свободно, не корчил из себя очарованного кавалера, и Буба на это совершенно не обижалась. А ведь сколько раз он слышал, что женщина оскорбляется, когда к ней относятся без должного уважения (то есть сразу волокут в постель), и дуется, если уважения слишком много (иными словами, в постель ее тащить не хотят).
С Бубой все было просто и ясно — они понимали друг друга с полуслова, без всяких там подтекстов и тонких намеков.
И надо же было ей год назад приметить Романа на той дурацкой выставке, на которой организаторы распыляли новый аромат «Полуночный ковбой» («Пан Роман, ну должен же кто-то эту дрянь рекламировать»), и пробные флакончики, раздаваемые при входе, интересовали публику куда больше, чем искусство, а он — автор, автор! — стоял в толпе и не знал, куда себя деть!
Так-то вот.
Буба такая смешная.
— Ты только пиши, Ромек, все равно что. Только не бросай живопись! Я утром открою глаза, и так становится радостно на душе!
Вот ведь ребенок, ей-богу. Дал он ей когда-то набросок, не слишком удачный, а она оправила его в рамку и повесила напротив кровати.
Юлия, Юлия возвращается из Лондона!
Ну и что?
С Юлией он был незнаком, да, по правде говоря, не очень-то и хотелось. Тем более с учетом Бубиных планов. Не готов он к таким отношениям. И вообще глупо пытаться заинтересовать его незнакомкой. А Буба так расписывала достоинства Юлии, что смешно делалось — ну разве можно заставить полюбить кого-то «по моему хотению». Разумеется, их компания примет Юлию с распростертыми объятиями, и Роман наверняка с ней подружится. Но вот насчет любви Роман крепко сомневался, хоть и помалкивал на этот счет, пробовал только объяснить Бубе, что слишком много вложил год тому назад в свое чувство, а его девушка исчерпала кредит доверия, совершенно с ним не считаясь.
