Правда, бабушка никогда не стягивала шнурки слишком сильно, и Аделине ничего не стоило перекрутить корсет вокруг талии. По ее ощущениям этот корсет вообще ничего не поддерживал, но разве бабушке что-нибудь докажешь.
Зато школьные подружки очень удивлялись. Они трогали ее живот и восхищались тем, что, несмотря на эти доспехи, она может выводить рулады.
Сверху она надела платье на пуговицах. Обыкновенное серое платье с узким вялым пояском, завязывающимся спереди. Потом надела гольфы и сандалии.
Затем бабушка протянула ей передник. Ему предстояло продержаться целую неделю и в школе, и дома. Аделина любила свои передники, особенно этот, в клетку, со складками от глажки и двумя накладными карманами.
Она посмотрела на себя в зеркало.
— Красивая, — сказала ей, как и во все прошлые воскресенья, бабушка.
Аделина улыбнулась своему отражению.
Вдвоем вернулись на кухню, обмениваясь на ходу первыми напряженными взглядами.
Наступил момент ритуального конфликта.
Бабушка сняла со спинки, у раковины, грязный передник. Аделина завопила «нет» и бросилась к двери. Выскочила и со всех ног помчалась по улице. Бабушка бежала сзади со старым передником в руке.
Всякий раз бабушка требовала, чтобы внучка все воскресенье носила старый передник поверх нового — в понедельник она должна прийти в школу безукоризненно чистой. Аделина терпеть этого не могла и предпочитала быть красивой в воскресенье.
Сжимая кулаки, она пробежала мимо мясной лавки.
Она пробовала переубедить бабушку, объяснить ей, что это глупо, говорила, что будет внимательна, обещала, что не испачкает и не помнет...
Она добежала до кондитерской и свернула немного в сторону, чтобы не врезаться в людей, которые стояли на улице. Подружка Тереза помахала ей рукой. Аделина все отчетливей слышала шаги приближающейся старухи. Бабушка вела себя всегда одинаково и не собиралась изменять своим привычкам.
«В моем возрасте, — лаконично объясняла она, — знают, что делают».
Аделина подбежала к лестнице перед мэрией, прыгнула на первую ступеньку, и в этот момент рука старухи опустилась ей на плечо.
Аделина обернулась. Бабушка была красная, как помидор, она запыхалась, по ее лбу тек пот, раскрытый рот казался огромным, а грудь вздымалась, как кузнечные меха. Сил у нее больше не было.
Не говоря ни слова, она протянула внучке старый передник. Аделина напялила его на себя, застегнула красные пуговицы и завязала третий поясок.
Домой они возвращались бок о бок.
Аделина искоса поглядывала на бабушку. Старуха по-прежнему тяжело дышала; даже достала платок, чтобы вытереть себе лоб.
«Совсем недавно, — подумала девочка, — она не становилась такой красной... Она слишком толстая».
Она улыбнулась и запрыгала на одной ноге.
На прошлой неделе ее поймали перед кондитерской, на следующей неделе она дотянет до церкви, а через год она будет одеваться, как захочет.
День получился чудесный, настоящая идеальная среда; Магали успела послушать свою пластинку семнадцать раз, пока ее мать не взмолилась о пощаде; в четвертый раз она смогла прочесть свой «Клуб пятерых», она перемешала своих кукол, чтобы расставить их по порядку; она снова рассказала своему медвежонку историю Красной Шапочки, которую тот снова забыл; она опять надела на Корину ее обычный свитер; она смогла снова прослушать свою пластинку, пока ее мать ходила за покупками; и вот, только что, ее противный отец все испортил.
Рассказывая, как всегда по вечерам, сказку «Три поросенка», он нарочно сказал ей, что дом был каменный, хотя в прошлые разы он был кирпичный. Да еще сделал вид, будто не понимает, почему она плачет.
Дома у Аделины охотно говорили о Боге, об Иисусе Христе и о деве Марии, еще говорили о цветах, учебе в школе и о том, что в жизни каждый день грядущий что-нибудь несет. И при этом, то там, то здесь, за столом или в саду, всегда находилось чье-нибудь ухо, чтобы послушать, и чей-нибудь язык, чтобы поболтать. Это ухо располагало больше, чем то, которое прикладывает к окошечку старый кюре, а язык — был менее торжественным, чем тот, которым пользуется на паперти проповедник. Здесь друг друга понимали.
Но дома никто никогда ничего не рассказывал о том, как растут волосы и груди, и никто не объяснял маленьким девочкам, что однажды, без каких-нибудь там ран или ссадин, у них вдруг пойдет кровь.
Аделина прекрасно знала, что такое Ад и Дьявол; и то, и другое она представляла себе в виде жутких картинок, от которых по спине пробегает внезапная дрожь и сразу хочется хорошо себя вести. Она сидела, поджав ноги, на огромной суровой перине посреди кровати в верхней спальне; она перебирала эти воображаемые картинки так же серьезно, как молилась; закрывала глаза, прижимала ладони к груди и тихонько раскачивалась, выдувая через нос протяжный речитатив и отбивая такт локтями, как будто это были крылья Ангела, которому снится Дьявол.
Она сидела как раз в этой позе, когда бабушка принесла ей ее первый лифчик.
— Вот твоя пустышка, — сказала она, бросая пакетик на перину.
— Помоги мне.
Аделина сняла свитер и посмотрела на свои груди. Венчики уже успели покраснеть и вздуться, они выдавались вперед на добрый сантиметр — не меньше. Она вытащила лифчик из бумажного пакета. В нем не было почти — если не совсем — ничего от вызывающих воронок, которые она видела в магазинах, но все-таки это был лифчик. Она посмотрела на крючок застежки и надела бретельки. Тщательно приставила маленькие чашечки к грудям; бабушке пришлось помочь ей продеть крючок в эластичную петельку.
— Тебе надо будет потренироваться.
Это вызвало у нее улыбку, и она покачала головой. А еще у нее была особая манера сжимать губы, которая позволяла понять все, что она думает о суждениях школьного доктора.
— Надень свитер. Холодно.
Она подобрала бумажный пакет, смяла его в комок, засунула в карман своего передника и спустилась на кухню.
Аделина встала во весь рост, чтобы посмотреть на себя в зеркало шкафа. Она выпятила грудь, захотела повернуться вокруг оси, ноги запутались в перине, и она упала. Села и стала снова разглядывать свои груди.
Из-за лифчика они казались чуть больше. Она просунула пальцы под бретельки, как при ней делала ее мать, и приподняла груди для того, чтобы чашечки оказались на своем месте. Подвигала руками и плечами, глубоко вздохнула, чтобы убедиться, что лифчик не давит, и натянула свитер. Под слоем шерсти лифчик производил еще более сильное впечатление: теперь, действительно, у нее есть грудь. И как теперь к ней будут обращаться?
«Девушка»?
Она снова приняла привычную позу с поджатыми ногами, закрыла глаза, но картинки больше не появлялись: она продолжала неподвижно сидеть, положив руки на колени.
Внизу, в коридоре, затявкал Косолапка, скрипнула дверь, зацокали по кафелю, затем тяжело застучали по ступенькам деревянной лестницы каблуки шведских сабо.
«Толстуха Жозиана», — тотчас поняла Аделина.
Толстуха Жозиана всегда забегала поздороваться. Она была слишком объемная и слишком великодушная, чтобы довольствоваться своим собственным существованием. Ей всегда хотелось знать, как идут дела у других, ее распирало от доброты, она плакала с теми, кто грустит, смеялась с теми, кто веселится, и полдничала со всеми на свете. Она была идеальной подругой, готовой устраивать пикники, всегда и везде быть второй, и, при этом, никогда не уставала.
Она вошла в комнату запыхавшаяся и сияющая. Откинула прилипшую челку со лба.
Жозиана плюхнулась на перину, пружины заскрежетали, Аделина вздрогнула.
— Как вымоталась, — сказала Жозиана. — Тереза и Мадлена прийти не смогут.
Она тотчас заметила, что у Аделины появился лифчик, но не нашлась сразу, что сказать, чтобы той было приятно.
Успевшая обидеться Аделина еще больше выпятила грудь.
Теперь уже было слишком поздно тянуть «о» и разводить руками от удивления. Жозиана не могла ей сказать «ну и везет же тебе», так как сама уже почти год носила лифчик. Она не могла сказать ей и заурядное «у тебя тоже», что подчеркнуло бы ее слишком очевидное превосходство.
Аделина делала вид, что смотрит в окно; опираясь на руку, она вытягивала шею и безнадежно выставляла вперед груди.
Если бы она ей просто сказала «смотри-ка, на тебе лифчик», это было бы слишком банально и несоразмерно событию; равно как «да ладно тебе выпендриваться, заметила я твой лифон!» было бы вульгарно и совсем не по-дружески.
Аделина резко повернула голову и посмотрела Жозиане прямо в глаза.
Жозиана открыла рот, чтобы сказать неважно что, только сразу, но из этого ничего не вышло, огромный слезливый ком застрял в горле. Больше всего в жизни ей хотелось оставаться хорошей, и мысль о том, что ее могут не любить, была для нее просто невыносима. Она протянула руку в надежде на помощь, на поддержку, хотя бы на участие, и ее толстые пальцы, похожие на маленькие сосиски, нечаянно коснулись правой груди Аделины. Ее лицо внезапно озарилось, и Жозиане показалось, что грудь напряглась в ожидании ласки. Она ее погладила. Под шерстяным свитером лифчик казался твердым.
