Как можно нежнее она обхватила трупик голубя согнутыми ладошками.
— Пойдем, красивая мертвая птица, — прошептала она сквозь шерсть платка.
Затем она набрала полные легкие теплого воздуха, задержала дыхание и открыла дверь.
Едва переступив порог, она захлопнула дверь ногой, положила голубя на верстак. Ее затошнило, дрожь всколыхнула накидку. Она пересилила тошноту и произвела ритуальный осмотр своих сокровищ. Она никогда бы не согласилась выйти из хижины, не назвав и не указав перед этим каждую вещь в своей коллекции. В ней был букет высушенных листьев, усохшее растение в полном потрескавшейся земли горшке, голая ветка, булыжник, череп барана, пластинка Морта Шумана и книга, которую она еще не читала, но у которой было такое красивое название: «Мертвый осел и женщина, казненная на гильотине»: летом она будет достаточно сильна в чтении, чтобы приступить к ней. Но эту первую серию предметов она воспринимала как разносортицу, по сравнению с жемчужинами коллекции, разложенными на верстаке.
Она посмотрела на свою засушенную красную рыбку.
— Мертвая рыба.
Затем — на вновь прибывшего.
— Мертвый голубь.
И, наконец, ее кошка.
У нее была огромная дыра в голове и сломанная передняя лапа. Рядом находился камень, испачканный чем-то бурым. Труп кошки лежал здесь уже много дней и начал разлагаться. Именно из-за этого запаха Мадлена делала себе маску из платка.
Она посмотрела на нее требовательно, прошептала: «Мертвая кошка» и внезапно, выдохнув до сих пор задерживаемый в легких воздух, завопила, как будто желая упредить возможное обвинение:
— Она и так еле дышала!
Она повернулась на сто восемьдесят градусов, выскочила, захлопнула дверь и сделала глубокий вдох. Ее лицо было багровым. Резким движением она сдернула платок. Отдышавшись, закрыла дверь на два оборота, сунула ключ в карман и направилась в сторону дома.
Подойдя к дому с задней стороны, она вошла прямо на кухню. Кухарка сразу же ей объявила, что тетя ждет ее в розовой гостиной. По ее виду Мадлена поняла — в воздухе пахнет грозой.
Она неторопливо обошла длинный стол, проводя указательным пальцем по краю, затем, даже не подумав снять свою черную накидку, вошла в гостиную.
Тетя сидела на софе, в свете торшера. Она листала журнал.
Увидев вошедшую Мадлену, она сняла ногу с колена и поднялась. Затем наклонилась и подобрала ранец, лежавший у ее ног.
— Мадлена, вот твой ранец. Ты, кажется, оставила его в луже, возвращаясь из школы.
Мадлена бросила безразличный взгляд на ранец, потом перевела его на тетю.
— Твой учебник и тетрадки промокли.
Она вынимала их одну за другой и бросала на софу. Мадлена смотрела на них и не двигалась.
— Мадам Вассерман принесла все это сюда.
Тетя с брезгливым видом выпустила из рук ранец, тот упал на ковер.
— Ты сейчас спустишься в деревню, чтобы ее поблагодарить.
Мадлена, не опуская глаз, только покачала головой.
— Она специально приехала сюда на велосипеде, ты должна пойти и поблагодарить ее.
Мадлена снова покачала головой.
Тетя долго выжидала, ничего не говоря, надеясь, что маленькая девочка передумает. Но та не передумала.
Мадлена опустила глаза, быстро взглянула на носки туфель, утонувшие в высоком ворсе ковра, и снова перевела глаза на тетю.
Тетя внезапно рявкнула:
— Ты пойдешь туда или будешь наказана.
Мадлена судорожно затрясла головой, длинные черные волосы хлестали ее по лицу. В ее движениях было столько неистовства, что тетя смягчилась.
— Августина с тобой сходит.
Мадлена продолжала упиваться своей яростью. Тетя положила руку ей на голову, чтобы успокоить.
— Ты предпочитаешь пойти с сестрой?
Мадлена сжала зубы, прищурила глаза, но ничего не ответила. Они долго смотрели друг на друга, и тетя первой отвела взгляд.
— Почему? — просто спросила она.
Мадлена снова начала тихонько покачивать головой.
Тетя потеряла всякое терпение. Этому надо было положить конец. Она выпрямилась и протянула руку вперед.
У Мадлены образовался ком в горле, слезы защипали веки, но ни одна из них не выступила наружу. Она отвела полу накидки, достала из кармана ключ и протянула его.
В темноте комнаты тетя видела лишь золотой отсвет ключа и двойной блеск черных глаз.
Быстро, как будто стыдясь, она схватила ключ и спрятала его.
Слеза выкатилась на щеку Мадлены. Она не шмыгала носом, она не вытирала ее. Промолчав в последний, заключительный раз, она развернулась и пошла к себе в комнату. Свет в коридоре она не зажигала.
Взбираясь по лестнице, она решила быть по-настоящему грустной и всегда иметь мешки под глазами.
На маленькой девочке лакированные туфельки с закругленными носками и ремешками сверху. На ней белые нейлоновые гольфы, как следует подтянутые на лодыжках. Она ставит ступни носками внутрь, как это делают послушные маленькие девочки.
На неприкрытых толстеньких ножках, слегка загоревших на солнце, коленки не разодраны. На ней белые трусики, доходящие до талии. Почти до пупка. На груди — маленький золотой медальон, повернутый обратной стороной — той, где дата ее рождения.
Она очень крепко зажмуривает глаза и поднимает руки над головой.
Платье опускается до голеней.
— Осторожно!
— Вот здесь, одерни немного вниз.
Четыре руки суетятся вокруг.
— Теперь опусти руки.
Говорят тихо, как будто здесь скрывается какая-то тайна.
— Подержи пояс, пока я застегиваю сзади.
Две руки исчезают.
Чужие пальцы проталкивают маленькие перламутровые пуговицы в крохотные петельки. Блестящие пуговицы тут же желтеют.
На дворе лето. А здесь, дома — сумрак закрытых ставень с солнечными полосками, которые ухитряются пролезть в щели, играют на половицах паркета и заставляют блестеть пуговицы.
Маленькая девочка держит шею прямо, ей застегивают маленький цивильный воротничок из белых кружев.
— Если будет сильно давить, можно перешить пуговицу.
— Да нет, посмотри.
Голоса по-прежнему тихие, но напряженные, нетерпеливые.
— Какая красавица!
— Настоящая куколка.
— Подожди-ка, завяжи по-другому этот узелок.
Откуда-то снова появились две руки. Они снова берутся за пояс из розового бархата и перетягивают слабую пряжку, немного сползшую набок. Они замирают в нерешительности, похлопывают по пряжке готовые исправить какую-нибудь возникшую, словно по волшебству, погрешность.
— Как тебе кажется, с плечом все нормально?
— Подожди. Повернись-ка, сейчас посмотрим.
Маленькая девочка поворачивается, будто скованная, едва передвигая ноги.
— Посмотри.
Две руки немного подтягивают ткань к плечу. Затем спускаются к талии и вдоль бедер, из чистого удовольствия. Две другие руки занимаются складками.
— Взгляни.
Руки исчезают, слышно, как под ногами скрипит паркет.
— Какая ты красивая!
— Давайте побыстрее ее причешем, а то она опоздает. Дай-ка мне щетку.
Маленькая девочка по-прежнему стоит прямо, даже когда расческа сильно тянет ее пышные черные волосы. Руки внимательно следят за тем, чтобы волосы не оставались на платье.
— Надо было сделать ей локоны.
— С ее-то копной! Они держаться не будут. Повернись, я поправлю челку.
— Держи хвост, я сейчас завяжу ленту.
Что делать со своими руками? Она не осмеливается их прижать из боязни запачкать платье. Она не может их скрестить — на плечах появятся складки. Она даже не может вспомнить, что она обычно делает со своими руками, когда на ней нет платья.
— Дай мне ножницы, надо отрезать ей вихор.
Такое ощущение, будто платье сделано не из ткани. Кажется, что оно повсюду трет, хотя совсем не узкое, может быть оттого, что длинное?
— Готово. Можешь пойти посмотреть на себя в зеркало.
Так вот оно какое, красивое платье.
Красивое платье, которое делает маленьких девочек красивыми. Красивое платье с кружевами и воротничком, который поднимается так высоко. Красивое платье с розовым пояском под цвет бантиков в волосах и большими воланами, которые спускаются до самого низа.
Если хорошенько присмотреться, то видно, что оно не такое белое, каким могло бы быть — не такое белое, как, например, гольфы. Если хорошенько присмотреться, то оно — старое, как шкаф с зеркалом или как дом. Маленькая девочка себя не совсем узнает в этих взбитых сливках, она чувствует себя не совсем в своей тарелке. Вот это, наверное, и значит быть красивой.
