— Зайду, бывало, в ресторан, — продолжало его первое «я», — все как по команде вскакивают со своих мест — слышен только грохот отодвигаемых стульев. Не было случая, чтобы я сам расплатился по счету…
— Но ты не оценил этого, — упрекало второе «я», — переметнулся в Стамбул!
— Верно, переметнулся. Но ведь и в Стамбуле жилось неплохо. Со мной были мой верный Идрис и Длинный и все остальные. А сколько мы провернули «ревизий», сколько собрали «налогов» и «штрафов»?
— Так-то оно так. Однако в Стамбуле тебя не покидало чувство тревоги и страха: влип или не влип?
Да, за все эти долгие, как ему казалось, годы его «профессия» стала причиной постоянного разъедавшего душу страха, страха перед наручниками, боязни влипнуть. С особой силой этот животный страх терзал его при «ревизии» отеля на Босфоре, страх и предчувствие беды. Предчувствие не обмануло Кудрета: его схватили и доставили в участок.
Об этом не хотелось думать, но воспоминания давили своей тяжестью… Отель был небольшой, зато красивый и уютный и находился в одном из самых прелестных уголков Босфора. Открыли его совсем недавно, у подъезда всегда стояло несколько машин. Так безмятежно было сидеть там на террасе, любуясь голубизной спокойных вод Босфора.
В тот день, Кудрет это отлично помнил, он как раз сидел на террасе, развалившись в плетеном кресле и любуясь голубыми водами Босфора. Неожиданно он ощутил страх, ощутил его почти физически, как биение крови в свежей ране…
— Скорее всего, нас предал управляющий отелем, — предположило первое «я».
Кто он такой? И откуда может знать меня? А ведь знает. Даже виду не подал, осел… Черт с ним. Но Длинный, надо сказать, был просто великолепен. Рыло рылом, медведем зовем, а сколько в нем было галантности, шику! Опытному церемониймейстеру не уступал. Так и сыпал: «Прошу, бей-эфенди, прошу!»
— А ты? — возразило второе «я». — Ты что, не рыло?
— Какое же я рыло, если меня запросто принимают за бея-эфенди? Таким уж я уродился, что все принимают меня за солидного человека. И я ни капельки в этом не виноват.
— Уж если искать среди всех троих виноватого, то прежде всего следовало бы назвать своего хваленого «церемониймейстера». Он и сам вначале подумал, что провалил дело. Помнишь, как он побледнел, когда тебя задержали? Нет, здесь что-то другое.
— Но что?
— Эх, дорого бы я отдал, чтобы это узнать!
— А может, тогда в отеле кто-нибудь признал меня и донес? Один из тех, кого я околпачил в Анатолии или в Стамбуле? Приметил меня, а я его — нет. Так, видимо, оно и было.
— Но в Стамбуле мы работали чисто, без единой осечки…
«Там, в отеле, могла оказаться Сэма. Подцепила какого-нибудь туза, из окна его номера увидела меня с дружками и сообщила в полицию…» — мелькнула у него новая догадка.
Кудрет вскинул руки, словно желая избавиться от всех этих мыслей, и стал думать о том, как бы поскорее выкарабкаться из беды. Тогда он уговорит мать приехать вместе с Идрисом.
Кудрет снова с болью вспомнил о матери. Она, пожалуй, была той единственной нитью, которая связывала его с миром. Все сразу опостылеет, если мать умрет.
Кудрет тяжело вздохнул. Сейчас никто не принял бы его за «ревизора ревизоров»… Он видел мать, которая стоит перед ним, смотрит на него своими заплаканными глазами и говорит: «Сынок, мальчик мой! Я все время хвораю. Наверно, скоро умру. Но смерти я не боюсь. Мне страшно оставить тебя одного».
Слезы заволокли Кудрету глаза, поползли по щекам и закапали на грязный пол. В самом деле, что будет с ним, если мать умрет.
Ее смерть подрежет ему крылья, он потеряет всю свою солидность и уже не сможет с такой легкостью обманывать людей…
В эту ночь Кудрет видел во сне дачный район Стамбула. Давно это было. Он, тогда совсем еще маленький, прильнул к упругой материнской груди. Мать ласково гладит его по головке в золотистых кудряшках. «Мальчик мой милый! Вырастешь — станешь пашой. Будешь носить на груди ордена и медали. А мамочка твоя будет жить во дворце или в роскошном особняке. Правда?»
Потом он куда-то бежал сквозь виноградник, перед ним появилась змея, огромная желтая змея. Он вскрикнул и отскочил, но змея, подняв голову и шипя, кинулась за ним. Еще немного — и она его настигнет…
Он проснулся в холодном поту. За окнами брезжил рассвет.
Кудрет зевнул — раз, другой. Эх, закурить бы сейчас!
IV
Невеселые думы одолевали Кудрета. Теперь нескоро закуришь — в кармане ни медяка. Его отправят в прокуратуру, а оттуда, пожалуй, в тюрьму. Да что там «пожалуй!» Непременно отправят. Иначе бы его не задержали. Он давно на примете, и во все места, где он мог появиться, было разослано соответствующее распоряжение.
Раздобыть бы сейчас пачку сигарет!
Мать он видел во сне к добру. Это ясно. Ну а змею? Может, это тайный враг, который его преследует? Он-то и донес полиции. Кто же это? Неужели Сэма?
С каким удовольствием он умылся бы сейчас и походил хотя бы по комнате из угла в угол! Взгляд его упал на дверь, скользнул по стенам и остановился на окне. Оно все больше светлело.
Умыться бы, да и в туалет сходить! Но у дверей наверняка стоит часовой, не выпустит.
И все же надо попытаться…
Он опустил ноги на пол и стал надевать прямо на босу ногу свои шикарные желтые туфли на толстой подошве. За дверью раздалось покашливание — это заявил о себе часовой. Кудрет легонько постучал в дверь:
— Земляк!
— Чего тебе? — раздался строгий голос.
— Мне бы по малой нужде выйти…
— Запрещено! — отрезал часовой.
Кудрет был поражен: запрещено?
— Сынок, такого быть не может!
Но разве столкуешься с Меметом[14]? Его «запрещено» может повернуть реки вспять, остановить перелетных птиц…
Мемет решил, хоть и не видел арестованного, что тот ему в отцы годится, иначе он не назвал бы его сынком. Но будь там хоть родной отец, Мемет не стал бы нарушать приказа. Запрету должен подчиняться весь мир.
Совсем другое дело Мемет в гражданке. Последним куском хлеба поделится, последней сигаретой, поможет донести груз, вспахать поле, пронесет на спине десяток километров старика, выбившегося из сил.
Однако, находясь «при исполнении», Мемет преображается. Долг превыше всего. Приказано охранять арестованного — он охраняет, а до его просьб Мемету нет никакого дела.
Но Кудрету стало невтерпеж, и он опять легонько постучал:
— Открой же дверь, земляк!
— Запрещено!
— Тогда позови фельдфебеля или сержанта!
— Нельзя! Я на посту!
— Сынок, я тоже служил в армии, — Кудрета начинало злить упрямство часового, — и не как ты, рядовым, а офицером. Так что службу не хуже тебя знаю. Открой же, хоть познакомимся!
— Запрещено! — снова сказал часовой и принялся вышагивать у двери.
Кто только Кудрету не попадался на удочку в Стамбуле и в анатолийских городах! А вот с Меметом он ничего не может сделать. На то он и Мемет, черт побери, вояка Мемет или, если хотите, Меметчик. Да будь на месте Кудрета майор, полковник, даже генерал, они услышали бы то же самое: «Запрещено!» Все попытки «ревизора» столковаться с часовым не дали результата. Он отошел от двери, сел на раскладушку. Сейчас у него было одно желание — закурить. Он даже забыл о матери. Эх, если бы сейчас подкатил на своем драндулете Плешивый Мыстык, заговорил бы зубы часовому и передал для него пачку-другую сигарет!
Впрочем, разве сможет кто-нибудь заговорить зубы Мемету! «Ревизор» с тоской вздохнул. Хорошо, что уже утро. Через каких-нибудь полчаса сменяется караул, придут ефрейтор и сержант, ему удастся наконец выйти в туалет, а может, и стрельнуть сигаретку «Аскер»[15]. Непременно удастся. На то он и Кудрет Янардаг, «ревизор ревизоров», провернувший не одно дельце в Анатолии и даже в Стамбуле.
Кудрет надел носки, затем провел рукой по щеке. Ну и оброс! Вообще-то ничего страшного, только очень уж не идет щетина к его элегантному виду: желтым туфлям на толстой подошве со скрипом, шляпе с поднятыми полями и кофейному, в белую полоску костюму.
«Ладно, — решил Кудрет. — Пусть растет! И чем больше, тем лучше. Буду выдавать себя за гонимого политического деятеля».
Эта мысль привела его в восторг.
Демократия нынче в моде, так что самое время искать защиты у сторонников оппозиционных партий, тем более что в тюрьмах все в той или иной степени враждебно настроены к властям. Это уж точно. Пусть посадили отпетого убийцу, лишившего жизни пятерых, все равно: власти несправедливы! К тому же власти преследуют и сажают за решетку не столько лидеров недавно созданных оппозиционных партий, сколько их сторонников на местах.
А оппозиционеры — все, вплоть до мелкой сошки, забыв, видимо, печальный опыт Либерально-республиканской партии[16], всё критикуют и поносят. Соберутся в ресторане или в каком-нибудь дешевом питейном заведении, напьются и начинают сетовать на всякие обиды, ну и, конечно, затевают споры, шумят, кричат. Глядишь — их сцапали и увезли в полицию. А из полиции — прямехонько в тюрьму. На встречу с ними и надеялся Кудрет. Они — жертва власть имущих.
