Через минуту спустился сокрушительный амбал и раскатисто молвил с акцентом:
— Что могу помоч?
— Академик Кузнецов, — протянул ладошку Кузя. — Что за бардак, коллега?! Я приглашен коллегой Касторским для консультации и не могу, черт возьми, пройти! Что тут, ей-богу, тюрьма, режимное предприятие? Пройдемте, у меня времени в обрез!
— Консултация? — Кястас пошевелил белесыми бровями. — Шеф не ставил меня на известность… Позволте, пожалуйста, аппарат, сестра.
Из трубки донесся гулкий и слегка истерический голос Фаины:
— Не велено ни с кем соединять!
— Хорошо, профессор. На моя ответственность. Идите, пожалуйста, за мной.
Вошли в коридор, дохнувший страшным запахом залитого хлоркой пристанционного сортира. Кузя воскликнул:
— Ну и амбре у вас тут, друзья! Как вы живете!
— Нормално. Какая палата, пожалуйста?
— Принюхались? Ладно, — Кузя достал из кармана блокнотик, важно полистал. — Больной Чибис. Аномальное развитие холеры Бенгал.
— Аномалное? — литовец подергал себя за ус. — Болного знаю. Аномалности не наблюдал.
— Плохо, коллега. А вот ваш шеф наблюдал. Куда идти?
Заведующий довел Кузю до палаты, пропустил вперед:
— Я вам нужен, пожалуйста?
— Как угодно, — отрывисто отвечал Кузя, всем своим видом подчеркивая, что в помощниках не нуждается.
— Очень хорошо, — Кястас склонил из поднебесья голову. — Тогда я, пожалуйста, занимаюсь своей работой.
— Валяйте, коллега, — с насмешливой улыбкой поклонился и Кузя. — Это прекрасно, когда есть чем заняться.
Все складывалось гениально. Кузя молился, чтоб суровый опер Буркин, зачем бы он ни пришел, задержал Касторского подольше.
Палатная вонь едва не сбила Кузю с ног. Чибис, узнав дружка, упал лицом в подушку, чтоб не заорать. Но тот, нахмурившись, надменно огляделся и спросил самым строгим тоном, на какой был способен:
— Кто у нас, — он заглянул в блокнотик, — больной Чибис? Лежите, лежите, голубчик. Добрый день. Будем знакомы. Я профессор Кузнецов, Владимир Иванович. Да-а… Действительно, крайняя степень истощения… Как себя чувствуем, голубчик? Будьте добры, молодой человек, — Кузя с любопытством посмотрел на Энгельса, очень похоже описанного Толяном, — дайте-ка мне стул.
Он тыкал Толику под ребра, мял живот, своей любимой ручкой-фонариком светил в глаза, оттягивал веки…
— Ну что ж, голубчик, весьма плачевно. Склеры бледные, язык обложен, живот вздутый… Запоры? Плохо. Не нравитесь вы мне, Анатолий Игнатьевич. Ваш доктор прав. Имеет смысл перевести вас к нам в клинику… Там и уход получше, и питание, и медикаментозное лечение. Собирайтесь, голубчик.
— Что? — Толик смотрел на Кузю, как на бога. — Прямо сейчас?
— А чего ж тянуть? У вас, голубчик, дистрофия и, возможно, непроходимость кишечника. Рвоты, обмороков не было? Будут. Запоры при холере, дружок, симптом очень неблагоприятный… Боюсь, потребуется операция…
Кузя еще минут пять нес такую же ахинею, к которой внимательно прислушивалась вся палата, по-новому взглянувшая на доходягу Чибиса. Похоже, Холера дотягивал последние денечки.
Пока Толик стремительно одевался и упихивал в рюкзачок жалкий скарб, Кузя лихорадочно соображал, как же им выйти из запертого отделения, чтоб не объясняться по возможности с громилой-литовцем.
— Ну, будь, Толян, — подошел Безухий. — Прости, если что…
— Пока, Стечкин… — Энгельс чуть не плакал. — Звони… Правильный ты мужик…
— Счастливо, братцы! — Чибис сиял. На умирающего он был похож не больше, чем Кястас Лапонис на Дюймовочку.
В этот миг дверь открылась и великан объявил с порога:
— Болной Энгелс, к главному врачу!
Сева кубарем слетел на пол и полез под кровать.
— Вы куда, болной? — удивился Кястас.
— За чемоданом, — прокряхтел из-под кровати Энгельс. — Вещи собрать.
— Вы пакуете ваш багаж, чтобы выходить из палаты? Всегда?
— Так мне же с вещами, разве нет?
— Сожалею, болной. Главный врач не говорил багаж. Вас ожидают на беседу. А вы, профессор, заканчивали вашу консултацию? Давайте я вывожу вас вместе с болным Энгелс. А вы куда, болной Чибис? Вас никто не пригласил.
— Больной Чибис должен пройти со мной к коллеге Касторскому. Дело не терпит отлагательств.
— Главный врач не ставил меня на известность относително болной Чибис. Он не намеревался…
— А я намереваюсь! Я оформляю перевод больного Чибиса в клинику, соответствующую его состоянию! И ставлю вас в известность! Вы здесь все прямо одичали!
— Не надо кричать на меня, профессор. Я не одичал. Я знаю, что значит «одичал». Когда русские брали Лиетуву…
Разгневанный Кястас, грохоча «гранкой», отпер Сезам и, отбросив обалдевшего охранника, зашагал по направлению к административному флигелю. Кузя, Энгельс и Чибис, вылитая свита Воланда, летела за ним.
…Касторский честно рассказал Буркину, что убитая Раиса Энгельс накануне своей трагической гибели была у него и ходатайствовала о выписке своего брата, в чем он, Касторский, согласно положению о карантине в лечебных учреждениях, ей отказал. Насколько ему известно, Всеволод Энгельс часто общался с убитой по сотовому телефону, мобильную связь карантин не запрещает. Он, Касторский, не исключает, что, бывая в больнице с инспекцией (дважды за последний квартал), убитая общалась с братом лично. Карантин установлен пятнадцать дней тому назад, и до этого контакты с больными были хотя и нежелательны, но допустимы. Больше он, Касторский, по данному делу ничего добавить не может. Поговорить с Энгельсом Всеволодом? Под личную ответственность товарища Буркина. Контакты с больными во время карантина, будем говорить, чреваты распространением инфекции. В отделение пустить товарища Буркина он, Касторский, не может категорически, но пригласить Энгельса сюда, так и быть, готов.
В приемной загремели шаги, и на пороге встал собственно Энгельс Всеволод в сопровождении литовского националиста Лапониса, которому указанный Энгельс был ровно по пояс.
Тяжело вздохнув, Касторский бросил тоскливый взгляд за окно и вдруг закричал, как раненый зверь:
— Задержать! Охрана! Фаина! Всем постам! Негодяи, блядь! В пыль сотру!
Кузя заводил свой рыдван, куда на ходу лез, как складной метр, Чибис. Касторский выскочил на крыльцо, заорал в рацию:
— Задержать зеленую «шестерку»! Водителя, пассажира — на капот, руки за голову! Выедут — всех отдам под суд!
Буркин, Энгельс и Лапонис изумленно наблюдали за спектаклем, развернувшимся во дворе Майбороды. Автоматчики с разных сторон бежали наперерез «жигуленку», «академик Кузнецов» дико сигналил, Чибис рядом с ним сидел, скорчившись и закрыв руками голову… Беспечных ездоков выкинули из машины, пихнули, согласно приказу, мордами на капот и держали на шести прицелах, как террористов.
Касторский подошел, вздернул Кузю за плечо, заглянул в лицо.
— Ай-я-яй, Владимир свет Иванович! Академик ты мой сраный! Кого облапошить надумал — Платона Касторского! Да я таких, как ты, за яйца вешал и в ноздри вставлял… Сука! — завизжал вдруг, словно ножом по стеклу заскребли. — Похищение века, бляди, устроили у всех под носом! Так вот, чтоб ты знал, подлец: в карантин ко мне войти можно. Но выйдешь ты отсюда только ногами вперед. Сгною до всякой отмены чрезвычайного положения. Увести обоих. Кузнецова — к дружку его, в холерную палату. Если только, конечно, он — Кузнецов, в чем я сомневаюсь. А не Финкельштейн какой-нибудь.
Буркин подумал: «Нет, этот убить не мог. Больно истеричный. Хотя замашки — будто прямиком с зоны…»
Хитроумие Кузи, или, будем говорить прямо, его исключительная хитрожопость быстро завоевали ему авторитет среди коллектива. Маленький Энгельс, едва не брошенный Чибисом, поначалу на товарища дулся, даже разговаривать не хотел: я, мол, тебе такое открыл, шкурой рисковал, а ты кинул меня, как фраера… Однако Кузин веселый нрав быстро всех примирил. Пьер Безухий в первую же ночь устроил было небольшой заговор — типа учинить новичку боевое крещение, чтоб не зарывался, сунуть, кто бы сомневался, башкой в парашу. Но эта инициатива как устаревшая не встретила одобрения и поддержки. Тем более что за пару дней Кузя легко добился расположения слоноподобной раздатчицы, ущипнув ее за предполагаемую талию со словами: «Не горюй, девчонка, будешь ты моей!» — чем наладил бесперебойную поставку из-под полы дешевого курева населению.
Вообще, надо заметить, Петя единственный смотрел на Кузю искоса и хмуро. По мере того как Академик набирал очки, рейтинг недавнего лидера стремительно падал. Даже Фома, постепенно приручаемый Кукушкиным, вышел из подчинения — собственно, с той самой ночи, когда отправил Безухого в нокдаун. В поисках нового адъютанта Петр остановился на Михалыче. Молчаливый красавец ни с кем не сближался, был уравновешен и явно скучал. Петя, человек военный, чувствовал в нем скрытую силу. Да, приблизить эту темную лошадку было бы совсем неплохо.
