— Роберт Иванович, я не забыл, что сам выпросил у вас этот маршрут. Но без резиновой лодки его не сделать. Верхами эти сорок километров будешь колупаться до второго пришествия. Вот, — и подсунул ему снимки.
— Проверка, — прозрачно посмотрел на меня Робертино, не взглянув на них. — В начале сезона, — добавил он и довольно усмехнулся. — Молодец, что не попался, а то бы…
У Робертино было допотопное по нынешним понятиям лицо. Он это знал, был доволен такой внешностью и носил не роговые очки, как того требует стереотип современного интеллектуала, а очки в тонюсенькой оправе с продолговатыми стеклышками и с изящными дужками. Ходила молва, что женщины, особенно те, что помоложе, попавшись на удочку благообразной и достойной внешности Робертино, ах, слишком поздно раскусывали его плотоядное нутро. Но вернемся к деловому разговору.
— На моей памяти, — нежно улыбнулся он мне, — ни один идиот в Охотском море, да еще неподалеку от Пенжинской горловины, на резинке не болтался.
— Кому-то надо начинать.
— Ты и начнешь. Зачем новые идеи кому-то уступать? И кончишь свою короткую и яркую жизнь в пучинах Мирового океана. Но не при мне. При другом начальнике. Или когда сам себе голова будешь. А у меня, дорогой мой Паша, детки еще школу не кончили. Из двух ни один, чтоб им… И еще могу с тобой поделиться, раз на то пошло: Наталья Сергеевна Костюк, супруга моя, если ты по молодости лет еще того не узрел, третьим дохаживает. Что скажешь на это, Павел Родионович?
Я молча полез в полевую сумку. И так же молча выложил перед ним карту предполевого дешифрирования, ту, которая была всем известна. Он некоторое время разглядывал ее, потом поднял на меня свои голубые глаза.
— Нам нельзя отказываться от этого маршрута, — забубнил я настырно. — Здесь что ни бухточка — загадка.
— Перебьется твоя загадка, — ответил Робертино и снова уставился на карту.
— Вы же сами пугали: «За белые пятна управление с нас голову снимет!» А тут даже не пятно — Гренландия.
Он косо стрельнул в меня глазом.
— Снимать мою-ю голову будут. Ты свою-ю должен сохранить для будущих экзекуций. Время идет, и будущие твои проступки, скрытые от всех глаз, потихоньку множатся и растут в питательном растворе нашей упорядоченной жизни.
«Ах, какой краснобай!» подумал я, раздражаясь. Сообщение начальника о том, что на его памяти «ни один идиот в Охотском море не плавал» (а память у Робертино была ой-ой-ой, как у Бонапарта), еще больше разожгло мое желание сделать именно лодочный маршрут.
Я прекрасно понимал, что по всем правилам техники безопасности мне даже по Тальновеему нельзя сплавляться. Но за недолгую свою жизнь и работу в геологии я уже успел прилично усвоить: нет на свете такого правила, которое не нарушалось хотя бы раз. Была бы только в наличии суровая и всемогущая производственная необходимость, а уж там как-нибудь…
— А ведь я однажды сплавлялся по Правой Быстрой. И с вашего благословения, Роберт Иванович!
— Сравнил!
— Сравнил не сравнил, а ведь тоже не положено было. Да еще с таким перегрузом.
— Лучше не напоминай. Я уже каялся, когда тебя выпустил.
— Но все же вышло путем. А сейчас-то и не сравнить с тем, что было. Я уже почти ас! Запросто могу даже в соревнованиях участвовать по водному слалому. И об этом тоже забывать нельзя.
Робертино как-то заинтересовался этой всем известной информацией. По крайней мере, начал обмозговывать ситуацию. По крайней мере, молчит — и то хорошо. Не упускать момент. Добивать! Хорошие идеи — не женские чулки, которые не жаль выбросить, если петля спустилась и капрон «поехал», а я сам не дамочка. Идею нужно защищать. Впрочем, хорошая идея сама себя защитит. Вперед!
— И у меня есть еще веские основания, Роберт Иванович, для того чтобы именно в нынешнем сезоне раздолбать этот кусочек побережья, — голос мой дрогнул, я решил идти напропалую. — У меня, Роберт Иванович, кое-какие соображения появились насчет интрузии… Вот, взгляните.
Непослушными руками я снова полез в сумку, вытащил оттуда затрепанную синьку — рабочий вариант своей новой карты, еще никем не виданной, на которой моя идея была запечатлена в грубой, утрированной схеме. Чтобы суть была ясна и младенцу, к карте я прикрепил скрепкой три листика объяснительной записки.
Но имел я дело с матерым профессионалом. На записку Робертино не взглянул. Для него идея читалась на карте, словно была набрана курсивом, да еще подчеркнута красным. Так, наверное, я все понятно изобразил. Может быть, последнее и не так, но об этом я подумал.
Робертино не задавал вопросов. Лучше бы спрашивал. А то стой, замирая не от гордости — от страха, делай невозмутимый вид и любуйся, как сидит он, завалив свою допотопную голову на левое плечо, правит карандашом какие-то мелочи и молчит.
Наконец он встал, походил туда-сюда, сделал несколько взмахов руками, словно собирался улететь, затем снова уселся на свой вьючный ящик, посопел над моей картинкой, потом приподнял голову и не без любопытства посмотрел на меня.
Я интуитивно почувствовал: еще усилие — и начальник «сломается». И мы с Феликсом Соколковым уже завтра, если погода не переменится и вертолет прилетит, будем стремительно проскакивать на лодке ямины и плесы, покачиваться на острой волне перекатов, считая километры по руслу реки Тальновеем. Ах, как это заманчиво — тряхнуть стариной! А море? «Оно большое», — сказал когда-то маленький мальчик. О большом море думать не хотелось. А если море и возникало в подсознании, то только без тревог. Тихим и добрым казалось оно. Каким же, спрашивается, еще, если я собирался на резинке отправиться по синю морю в неведомое?
— Это ты сам сочинил? — спросил Робертино безразличным голосом, словно спрашивал на базаре «почем семечки».
Я кивнул. Робертино снова умолк.
— Ладно, — минуту спустя тряхнул он головой. — Ладно… Попробуем… Ты слышишь, Громов, что я тебе говорю?
— Слышу, конечно. Так добро, что ли? Даете добро? Или как?
— Сказал: попробуем. А добра все же, наверное, от этой авантюры не больше, чем кот начхал. Повторяю, пока для меня все это авантюра: и твоя рисовка, — Робертино небрежно протянул мне мою карту, — и твоя постолимпийская идея насчет лодки. Но… можно попробовать. Придется взять грех на душу. Только уговор, Громов: никому, что собираемся на резинке по морю. Слышишь? Даже твоему студенту. И не зарывайся. Очень тебя прошу. Увидишь, что хода нет, бросай лодку на берегу. И — пёхом. После вертолетом ее заберем. Посерьезнее будь, прошу тебя. Это тебе не слалом, не спорт, а Охотское море. Если с вами случится что, то мне… — и Робертино разыграл пантомиму: якобы намотал вокруг шеи веревку, дернул ее за конец вверх, его голова подсеклась и язык вывалился.
«Голый натурализм. И бездарное исполнение. Почему он так ловко женщин охмуряет?» — недовольно подумал я, но сказал следующее:
— Все будет путём, Роберт Иванович. Не родись я на Амуре!
— Ладно. Кончили, — сказал Робертино и прибавил: — Вот тебе мой планшет. Будь любезен, подумай и расставь на нем по ходу маршрута свои ночевки… Да, сейчас… Здесь посиди и подумай. Не отходя от кассы.
2
Красиво Ищенко посадил свою машину! С первого захода. Подлетел, на вираже выстрелил второй пилот ракетой в подходящую косу, тень от вертолета промчалась по пойменным зарослям, и, развернувшись, Ищенко с ходу приземлился, ориентируясь, как я понял, по дыму от ракеты. Сел он точно. Точно там, где я нарисовал крест карандашом на их штурманской карте.
Не больше чем через минуту наш нехитрый скарб (зеленый вьючный ящик, вьючная сума, палатка и спальные мешки в скатке, кастрюля и чайник) лежал в сухой ложбинке рядом с вертолетом. Я пожал руку доброму Мефодию Степановичу — бортмеханику, который, к общему нашему огорчению, летал последнее лето, потому что собирался на пенсию. Дверца захлопнулась. Ищенко сразу же набрал обороты, вертолет без усилий вспорхнул и умчался. Ивнячок, ходивший серебряными волнами под ветром от винта, выпрямился, застыл и потерял свой поэтический облик.
Времени было около часа. Не сговариваясь, что уже является надежным признаком работоспособного коллектива, развернули лодку и быстро накачали ее. Я предложил почаевать, чтобы потом уже работать «до упора», а упор нашей работы — темнота.
Лодка у нас была новенькая, и неотмытый тальк инеем покрывал ее оранжевые борта. Называлась она ЛАС-5, что значило «лодка аварийная спасательная пятиместная». Я хорошо знал ее достоинства. Пятиотсечная, с крутыми высокими бортами, с надувным простеганным полом и с задранным, как у пироги, носом — это была хорошая, надежная посудина. Правда, все же пяти человекам в ней делать нечего — разве что в штиль по пруду кататься. Нам же двоим со снаряжением — только-только.
