Габриэль Анхелико кивнул и снова вышел во двор. Лимонное дерево росло как раз посредине между обоими домами, его ветви сплетались с другим, более низким деревом, на котором росли мускатные орехи. Мускатное дерево долгое время было предметом жарких препирательств между Виктором Альбой и дедом Ла Ниньи Карлосом Пеллегрини, потому что мускатный орех считался очень изысканной специей. Виктор Альба несколько раз приковывал себя к мускатному дереву, демонстрируя, что это его собственность, а Карлос Пеллегрини отстаивал свои права при помощи межевой канавы и рулетки. Этот бессмысленный спор велся из чистого принципа, так как обе стороны не переносили вкус муската. Тем не менее ни тот, ни другой не предлагал поделить дерево по-братски, так как постоянные свары озлобили обоих друг против друга. Вместо этого Карлос Пеллегрини выстроил забор там, где, по его мнению, проходила граница между участками, захватив таким образом лимон и мускат в свое владение. Он запер калитку на тяжелый засов, так что при жизни Карлоса Пеллегрини нога Виктора Альбы уже ни разу не ступала в соседский сад. Дедушка Ла Ниньи с тех пор давно уже умер, забор снесли, и все даже думать забыли про лимон и мускат. Но Габриэль Анхелико, слишком хорошо знавший, как легко на здешней опаленной зноем почве зарождается и разрастается пышным цветом вражда, почитал за благо спрашивать разрешения, прежде чем нарвать лимонов или мускатных орехов.
Клара Йоргенсен сидела с закрытыми глазами, закинув одну руку за голову. Она не слышала, как он вернулся. Габриэль Анхелико с раскрытым ртом замер на пороге, а всколыхнувшийся в кувшине лимонад выплеснулся на пол. Сидящая перед ним девушка была вся осыпана искристой игрой солнечных лучей. Она была так близко, что сердце грозило выпрыгнуть у него из груди, и Габриэль Анхелико прижал его стиснутым кулаком, чтобы удержать на месте. Он видел, как дышит кожа на ее обнаженной руке, видел испарину, проступившую на ней от жаркой духоты, видел каждый пупырышек и родинку, тонкий согнутый локоток. Волосы она стянула на затылке в конский хвост, и Габриэль Анхелико исподтишка разглядывал ее шею, на которой пульсировала сонная артерия, и тонкие соломенные прядки выбившихся из прически волос. Он видел закинутую за голову кисть, часть скулы и складочки, морщившие кожу на шее, когда она чуть поворачивала голову. Она была так близко, но Габриэль Анхелико ни за что на свете не посмел бы к ней прикоснуться. В его мире она была особенной и неповторимой святыней, поэтому ею, как уникальным музейным экспонатом, можно было только любоваться на расстоянии. Ему казалось, что малейшее его прикосновение мгновенно разрушило бы оба их мира.
Он налил лимонаду в два бокала и поставил кувшин на каменную приступку у двери. Она обернулась к нему и улыбнулась, увидев, что он протягивает ей бокал. Он сел и некоторое время молчал, не в силах произнести ни звука после улыбки, которой она его одарила. Не говоря ни слова, он откинулся на спинку кресла, стараясь привыкнуть к мысли, что она здесь, рядом, сидит в джинсах и матерчатых тапочках у него на крыльце, что она появилась в его вселенной, умещающейся в маленькой впадине среди гор. Она, такая далекая от него, сейчас сидит у него перед домом и пьет маленькими глоточками лимонад, едва касаясь губами краев бокала. Она была совсем близко, как будто всегда сидела в этом кресле, под этими ветками, небрежно держа в руке этот бокал. Габриэль Анхелико мысленно спрашивал себя, сможет ли он когда-нибудь воспринимать эту сцену как что-то обыкновенное, а не чудо, каким она казалась ему сейчас.
Они долго молчали. Она все смотрела на горы, словно в них было что-то захватывающее, чего он не мог разглядеть. Сам он давно перестал обращать внимание на эти каменные громады, очертания которых он стирал каждый вечер, выключая свет.
— Ты еще пишешь книги? — спросила она наконец.
— Нет, — сказал он.
— А почему?
— Как-то не получается.
— А до этой ты много написал?
— Да. Но все это большей частью осталось в рукописи и лежит у меня в столе.
— И о чем же они? — спросила она.
— Обо всем, чего я не знаю.
— А-а…
— Да. Кроме той одной, которую ты читала. Та была обо мне.
Она немножко улыбнулась и смахнула с коленки муху.
— Твои истории печальные?
— Как правило, — ответил профессор.
— По-моему, это прекрасно, — сказала она.
— Разве?
— Да.
Сейчас ее голос звучал спокойно, словно она перестала робеть в его присутствии.
— По-моему, ничто не сравнится с очень грустными, по-настоящему грустными вещами.
Профессор кивнул.
— Только трагическое может быть действительно прекрасным, потому что трагическое никогда не переходит в тривиальное, — продолжала она. — Когда двое обретают друг друга, все вдруг становится до жалости будничным. Оба превращаются в таких же людей, как наши матери и отцы, забывают изысканные странности любовных чувств и становятся ярыми приверженцами условностей.
Она произносила испанские слова с легким налетом иностранного акцента.
— Трагедии прекрасны. Люди влюбляются, а потом умирают. Вот и все.
От ее слов Габриэля Анхелико вдруг охватила печаль.
— И все-таки, может быть, было бы лучше, если бы они оставались в живых, — промолвил он.
— Да зачем? — возразила она. — Это же просто книги, а не подлинная реальность.
Он ничего не ответил.
— Неужели ты думаешь, профессор, что современные люди могут умирать от любви?
— Не знаю, — сказал он.
— Да ни за что на свете! — заявила она.
Затем она допила последний глоток лимонада и посмотрела на него ребяческим взглядом:
— А можно мне еще?
Дрожащими руками Габриэль Анхелико наколол льда и выжал лимоны. Он был счастлив, но чувствовал себя как во сне, потрясенный ее приходом. Сейчас ему снится сон. А потом ему останется горький осадок, он заснет с уверенностью, что ему предстоит спать в одиночестве всю оставшуюся жизнь. Когда-нибудь он наверняка возненавидит эти горы, этот вид, эти гремучие водопады и это пустое кресло, которое будет вздыхать по ней еще долго после того, как она исчезнет.
Она все так же сидела, устремив взгляд на горы. Габриэль Анхелико поставил перед ней новый бокал лимонада и сам опять сел рядом. Он вздохнул, взглянув на горы, и сделал глоток из бокала, в горле булькнуло.
— Когда-то я в мечтах воображал себе, что скрыто за этими склонами, — произнес он, говоря сам с собою, словно во сне. — Но там одни горы. Кроме гор, ничего нет.
— Ерунда, — возразила она. — Там есть джунгли и равнины, и есть море. Неужели ты его никогда не видел?
— Нет.
— Профессор, тебе бы надо попутешествовать!
— Наверное, да. На то, чтобы спуститься отсюда, потребуется целая вечность.
— Ну что ты! Можешь перелететь через Анды на самолете и еще засветло очутиться на побережье.
— Это не для меня, — только и сказал Габриэль Анхелико.
Если бы он вздумал купить один билет на самолет, ему ради этого пришлось бы трудиться как каторжному и вдобавок уморить голодом своих близких. Но ей этого никогда не понять!
— Я часто пытался вообразить себе, как выглядит море, — сказал он.
— Море, — повторила она голосом, в котором звучал покой.
— Однажды я забрался на гору, чтобы посмотреть на море, но оно было за пределом видимости.
— Море коварно, — промолвила она. — Оно может безжалостно поглотить человека.
— Мне это не страшно, — сказал профессор.
— Не страшно? Ты тоже можешь утонуть, как всякий другой.
— Я бы не забирался на глубину.
— Ты бы побоялся?
— Нет, просто я не умею плавать.
— Как странно, профессор! Ты же столько всего знаешь и умеешь!
— У меня никогда не было надобности плавать, вот я и не умею.
— Так зачем же тебе море?
— Чтобы сидеть на берегу и слушать его шум.
Он обернулся к ней и улыбнулся, и тут случилось чудо. На этот раз она не отвернула лицо, глядя куда-то через его плечо, а посмотрела прямо на него. И улыбнулась в ответ, бесстрашно глядя глаза в глаза. У него похолодели руки, губы задеревенели, а сердце перевернулось в груди двумя болезненными толчками.
Солнце померкло, и она встала. Она двигалась как бы с неохотой, хотя сидеть на шатучем кресле вряд ли было очень удобно. Он же готов был просидеть с нею всю ночь напролет, если бы она того пожелала. До самого восхода он любовался бы ею, когда она спит, не обращая внимания, если бы сверху на него гадили птицы или пауки ползали бы по нему, щекоча кожу.
— Ну, мне пора, — сказала она со вздохом при последних лучах заката.
— Да, — согласился Габриэль Анхелико.
— Кажется, так бы и сидела тут вечно! — воскликнула она.
— Так останься, — сказал он.
Она повернулась к нему и окинула его серьезным, изучающим взглядом. Затем на губах ее появилась улыбка, и она ответила:
